Все начинается с молчания - [11]

О Сергееве он подумал только: эх, а считался другом... Но всерьез обижаться на него как-то не получалось: мужик есть мужик, Зернов и сам был таким, а кроме того — не просто поиграл Сергеев с Натальей, видишь — двадцать лет прожил... Но неясно было, как теперь вести себя с женой: показать ли, что знает, или скрыть? А хватит ли сил скрыть? Вряд ли: когда-нибудь вырвется. Если бы у нее не было обратной памяти и она целиком забыла все, что было у нее с Сергеевым до возвращения Зернова, было бы куда легче: грех по неведению — не грех. Конечно, с другой стороны, не такими уж идеальными были отношения Зернова с женой перед тем, как он слег (болезнь все отодвинула); так что была возможность махнуть рукой на все: мало ли что бывает, ну, согрешила — но он ведь и сам... Зернов было и решил так; но прожитые заново, по второму разу дни вдруг, совершенно неожиданно, заставили понять: Наташа вовсе не была для него сейчас безразличной, как в эти же дни Первой жизни, дух не желал возвращаться на круги своя, он жил самостоятельной жизнью. И вот откуда-то появилось в душе — в том самом, что не подчинялось, времени и пространству,— явное чувство к ней, словно отзвук, и даже не отзвук, а продолжение того, давнего, что было в свое время, что свело их вместе. Может быть, причиной было то, что, когда Зернов вернулся к жизни, Наташа была рядом и он заново воспринял их вместе: жизнь и ее; может быть, существовали и другие причины. Так или иначе, для него не могло остаться безразличным то, что он узнал.

Долго думать на семейную тему, впрочем, некогда было. Сейчас предстояло серьезно поговорить с одним автором, некогда доставившим Зернову немало если не хлопот, то во всяком случае неприятных ощущений. Разговор этот с автором в новой жизни будет первым из многих, еще предстоящих. И хотя Зернов не знал, что именно на сей раз будет говорить он, и что — автор, зато отлично знал, что он будет делать и чего не будет; говорить можно что угодно, думать — тоже, но делать можно только то, что можно,— так сформулировал бы Зернов основной закон новой жизни, если бы кто-нибудь потребовал у него такую формулировку.

С автором этим было не просто. Не с самим автором, вернее, а с его рукописью. Примерно год назад (Зернов все еще привычно мыслил по старому счету времени) автор принес рукопись на двенадцать листов. Поскольку имени у автора не было, заявки он не подавал и даже устно ничего заранее не просил и не предупреждал, рукопись его вместе со многими другими попала в самотек и месяца два пролежала в шкафу, пока редактор, занимавшийся самотеком, не добрался наконец и до нее. Редактор осилил рукопись неожиданно быстро, уже на третий день подошел с нею к Зернову и сказал, смущенно улыбаясь: «Наверное, это вам надо прочесть». — «А что, есть смысл?» — не думая, как-то механически поинтересовался Зернов. Вообще он читал, как правило, лишь то, что шло в производство.— «Ну, не знаю, это как посмотреть. Могут быть, конечно, возражения. Но читается с интересом».— «Ладно»,— согласился Зернов без особой охоты.

Через день-другой он действительно нашел время, чтобы заглянуть в рукопись. И даже удивился: зачем ему надо было читать это? Написанное относилось к фантастике; Зернов воспринимал этот жанр нейтрально, как нечто необязательное, хотя в какой-то степени и неизбежное: жанр был популярен. Но издавать такие вещи ему не хотелось, потому что они требовали особого внимания: автор мог, запутавшись в своих вымыслах, даже сам того не желая, написать что-нибудь такое, что могло бы быть неправильно воспринято общественностью. Что касается этой рукописи, то в ней повествовалось о том, как где-то в отдаленном будущем группа выдающихся ученых, движимых даже не столько желанием еще более обогатить человечество новыми возможностями, сколько интересом к тому, «что из этого может получиться», поставила эксперимент, который вышел из-под контроля, и в результате течение времени во всей вселенной повернуло назад и время пошло от настоящего к прошлому. До этого места Зернов дошел и решил, что дальше читать не стоит. О чем бы автор ни писал дальше и какой бы ни придумал конец, Зернов не мог согласиться с самой постановкой вопроса. Потому что ведь высказывать какие-то подозрения такого рода в адрес ученых, иными словами — в адрес науки в целом, означало, по мнению Зернова, едва ли не выносить вотум недоверия всему научно-техническому прогрессу; а с этим он совершенно не был согласен — не говоря уже о том, что никак не мог взять на себя подобную ответственность. Не его ума делом было это, да и не автора тоже. Хотя, с другой стороны, замысел был, конечно, интересен, и книжка могла получиться вполне приличной — с точки зрения любителей этого жанра, естественно. Нет, в таком виде она идти не могла, тут и говорить было не о чем, надо было с автором и рукописью основательно поработать.

Зернов считал, что не следовало придавать всей выдуманной автором истории вселенский масштаб. Слишком уж широко, да и если вдуматься — не было оснований полагать, что результат какого-то частного эксперимента может распространиться на всю вселенную: не было пока у земной науки таких возможностей. Конечно, действие происходило в неопределенном будущем; но настолько-то Зернов законы жанра понимал, чтобы знать, что в какое бы будущее ни относил автор действие своего опуса, на самом деле речь всегда шла о каких-то современных проблемах, иначе кому это было бы интересно? Однако, проблемы могли быть реальными, взятыми из жизни, а могли оказаться и надуманными, сконструированными. И вот эта проблема была явно надуманной: на самом деле наука никому ничем не угрожала, она была благом, а всякие отступления от этого являлись лишь досадными случайностями.