Все начинается с молчания - [10]

Зернов опустился на свой стул, чувствуя, как испортилось настроение. Директор мог бы и не напоминать... И без того было свежо в памяти, что директор пришел в издательство с другой руководящей работы всего за полтора месяца до проводов Зернова. А до того был другой директор, старый, с которым Зернов в общем-то ладил; тем не менее, узнав от приятеля, вхожего наверх, что там имеется по поводу директора определенное мнение и что ему, вернее всего, в самом скором времени предстоит уйти на пенсию,— Зернов понял, что такую информацию нельзя не использовать, и на собрании, посвященном итогам соцсоревнования за квартал, вдруг резко выступил против директорского стиля работы. То, что он говорил, соответствовало действительности, но что-то не так было в его выступлении, и все чувствовали это, хотя вряд ли кто-нибудь смог бы точно определить, в чем заключается это «не так»; директор же слушал спокойно и даже кивал изредка. Он-то уже точно знал, что уходит, был он опытным работником и законы жизни понимал достаточно хорошо. А когда появился новый директор, Зернов постарался, чтобы информация о его выступлении дошла до директорских ушей: не говорило ли оно, это выступление, о том, что интересы дела Зернову дороже собственной безопасности? И не говорило ли оно (хотя и вполголоса) также и о том, что, раз Зернову доступна информация сверху, то относиться к нему следует со вниманием? Так что отношения Зернова с новым директором обещали сложиться очень хорошо — если бы не болезнь и не то, что за нею последовало. Теперь же, когда Зернов вернулся, новому директору предстояло уйти на прежнюю его работу, а сюда должен был вернуться старый, чтобы пробыть на своем посту много лет. И пусть практически ничего сделать Зернову он не сможет, если даже захочет,— все равно, работать с ним долгие годы будет, пожалуй, не очень-то приятно. От этих мыслей Зернову и стало сейчас не по себе.

Но тут эти мысли его вдруг остановились, словно натолкнувшись на какое-то препятствие. Зернов не сразу понял, что именно вдруг заставило их свернуть совсем в другом направлении. Потом понял: то было имя. Имя его жены, Наташи, Наты, Натальи Васильевны.

То есть, конечно, Наталий на свете — великое множество, но тут Зернов как-то сразу вдруг понял, что именно о ней говорили два уже изрядно выпивших участника приятной вечеринки. Один был редактор из соседней редакции, другим был автор, тоже издававшийся в той редакции,— писал он детские книжки,— но в свое время, несколько лет назад, работавший редактором в этой, зерновской. «Нет, я не понимаю все-таки, как это можно,— глядя на собутыльника блестящими покрасневшими главами, говорил один, шевеля губами с некоторым уже напряжением.— Ты подумай, ведь Наталья с Сергеевым прожили ни много ни мало двадцать лет, и прекрасно жили. И началось это у них, мне Татьяна говорила, когда этот был еще жив...» — «Ну, а нам с тобой что за дело?— рассудительно возражал второй, соседский редактор.— Раньше началось или позже, двадцать лет или два года они прожили — их дело, милый, их личное дело, ясно? Не будем ханжами и лицемерами, не нам осуждать кого-то, да и не за что».— «Да нет,— горячился моралист,— ты совершенно не понял, я не о том. Но вот ситуация: этот вернулся, придется Наталье опять ложиться с ним в постель, а Коля, значит, побоку». — «Судьба,— философски решил второй, ухватившись за рюмку.— Против жизни не пойдешь».— «Я и не сказал бы ни слова, если бы возвращалось все,— упрямо не сдавался первый.— Но ведь то, что ей придется сейчас жить с Зерновым, вовсе не означает, что Сергеева она разлюбит, в том-то и беда! Если бы всё буквально повторялось, а то не зря ведь говорят: чувству не прикажешь...» — «Да,— согласился наконец второй,— тут ты прав, это тяжело. Но что поделать — бывают в нашей Второй жизни еще и не такие ситуации. Погоди, вот придет к Зернову его автор — тот самый... Ладно, давай еще по одной...» — и они заговорили о чем-то другом.

Вот, значит, как обстояли дела на свете, после того как Зернова не стало. И вот что значит — иметь обратную память, помнить, что было вчера и еще раньше в этой жизни. Многие ли обладают ею? Люди будут говорить, но что тут можно поделать? Ничего...

Но уже истекло время, которое надо было Зернову просидеть в одиночестве; уже стало меньше выпито, и разговоры сделались более связными, и к нему начали подходить и группироваться вокруг него, как-никак хозяина вечеринки и главного героя, и пошли поздравления и другие неважные разговоры. Потом позвонила Ада; и это было приятно, и как-то вдруг захватило дух от этого звонка и всего, с ним связанного, что теперь еще только предстояло. Все же не такой простой была эта Вторая жизнь, как казалось...

Часам к трем дня все успели разойтись — трезвые; в редакции навели порядок, и Зернов засел в своем кабинете, занимаясь тем, чем занимался в эти часы и в той жизни: снял свою подпись с некоторых принесенных Милой бумаг и вернул их Миле для дальнейшего расформирования, потом поработал с принятыми вчера от Сергеева делами. Совершалось это все автоматически, думать при этом можно было о чем угодно. И Зернов думал.