Всё на свете, кроме шила и гвоздя - [39]

Обложку «Огонька» украшала четырехфигурная композиция из самых знаменитых поэтов Союза.

Цветной групповой портрет – Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский и, чуть с краю, Б. Окуджава. Идущие по заснеженной улице дачного посёлка. Первые трое облачены в модельные импортные дублёнки, и один из них увенчан, как рында, высоким убором из куньего, полагаю, меха. В их позах чувствуется достоинство и проскальзывает озабоченность о судьбе Родины. Булат же, в курточке и кепочке, пристроился рядом с этими великолепными щёголями.

– Вы посмотрите! – возбужденно тыкал нам фотографию В.П. – Гляньте на нашего Булатика, разве это советский поэт?! Просто замухрышка!

Ещё поохал, с нежностью разглядывая Окуджаву. Тут же бросился к телефону и отчитал поэта, мол, все люди как люди, а ты выглядишь водопроводчиком!

Булат смеялся, довольный звонком, и они долго прохаживались по московским знакомым и болтали о всякой писательской чепухе. Вика сиял, как всегда после разговора с Окуджавой…

Каждый раз, когда мы с Милой хотели что-нибудь купить Булату или его жене Оле на память о Париже, он говорил мне:

– Да что вы, Витя! Я же богатый человек! У меня море денег! Я всё могу купить!

Оля была очень экономной в магазинах, берегла валюту, но от подарков Милы тоже всегда отказывалась. Деликатнейшие люди!

Позже Некрасов открыл нам глаза. Оказывается, Окуджава к тому же страшно стеснялся вагонного проводника: чтó тот подумает, увидев несколько чемоданов!

Где-то в 1977 году в Париж приехала большая группа советских поэтов. Устроили поэтический вечер. Евгений Евтушенко, Константин Симонов, ещё пяток поэтических светочей и светлячков. И Булат Окуджава.

Зал был забит. Много парижан, много русских эмигрантов и тьма работников советского посольства. Поэты сидели на сцене и выступали по очереди. Всем обильно хлопали, для некоторых даже вставали. После своего выступления Булат тут же спустился со сцены и начал пробираться к сидевшему в зале Некрасову. Все головы повернулись в его сторону.

На глазах всего зала Булат расцеловался с отщепенцем Виктором Некрасовым!

У поэтов на сцене были неподвижные лица плюшевых мишек, а посольский персонал суетливо зашушукался.

На следующее утро мне было велено привезти Булата к нам в гости. Раненько подъехав к гостинице на площади Республики, я застал его в вестибюле с кем-то болтающим. Булат громко меня поприветствовал, подозвал и представил своим собеседникам.

Чуть в отдалении стоял Евтушенко, задумчиво смотрел в сторону, может быть, действительно не видя нас с Булатом.

– Познакомься, это Женя Евтушенко! – подтащив меня к поэту, сказал Булат, чтоб сделать мне приятное.

– Мы знакомы, – почтительно сказал я, – вы, наверное, просто не помните…

– Ах да, конечно! – чуть встревожился Евтушенко. – Мы виделись у меня на даче, как же, помню…

Булат полуобнял меня, объявил всем, что мы торопимся, сделал ручкой советской делегации, и мы ушли.

– И что, Женя больше ничего не сказал? – удивился Некрасов моему рассказу. – Не спросил ни обо мне, ни о Галке? Странно… Хотя бы позвонил…

Дома, на улице Лабрюйер, мама решила извиниться перед Булатом за скудость стола, не было, мол, времени приготовить, ты, мол, Булатик, уж не слишком ворчи.

– Стоп! Стоп! Стоп! – сказал Булат.

Все замолчали, и он, чуть наклонившись над столом, оглядел не слишком обильную снедь. Вот такой колбасы в Москве нет уже лет пять, говорил он, указывая пальцем на тарелки, этого сыра вообще никогда не было, а сёмгу у нас едят только миллионеры в фильмах.

– Так что ты, Галочка, не слишком рассыпайся в извинениях, стол прекрасный!

– А хлеб какой у нас, – вскричал В.П., – ты только попробуй! Багет называется, не оторвёшься!..

Вечером Булат давал приватный концерт у Степана Татищева. Впервые в Париже!

Я обморочно всполошился – даже магнитофона нет, чтоб записать! К моим воплям Вика отнёсся с острым сочувствием – абсолютное, воскликнул, безобразие! Помчались в «Галери Лафайет» и вскладчину купили дорогущий магнитофон. Складчина была однобокая, так как В.П. внёс две трети цены. Роскошный аппарат даже привлёк внимание барда, который на кухне у Степана изволил прослушать только что напетые им песни. Я потом магнитофон присвоил, воспользовавшись тем, что Вика деликатно не возражал…

Уже после смерти Виктора Платоновича Мила разговорилась в какой-то компании с Борисом Мессерером. Поинтересовалась заодно, как там семейство Окуджавы живет. Борис вежливо поблагодарил, спасибо, живут хорошо, не бедствуют, сын помогает.

– Как так?! Какое бедствование, ведь это Булат Окуджава! – ахнула Мила.

– Милочка, – вежливо втолковывал Мессерер, – у нас сейчас поэты денег не зарабатывают. Тем более такие талантливые, как Окуджава!

Проба парижского пера

– Подведём итоги! – любил говорить Некрасов на следующий день после удачной выпивки.

По-настоящему итоги он начал подводить в «Сапёрлипопете», а поставит точку через десять лет, в «Маленькой печальной повести»…

А вот во «Взгляде и нечто» это была всего лишь прикидка, беглый обзор ситуации.

Хитровато улыбнувшись про себя, Некрасов предварил новую вещь эпиграфом из «Горе от ума»: