Всё на свете, кроме шила и гвоздя - [29]

Все охотно демонстрировали грифель, памятуя о повсеместном и поголовном микрофонном прослушивании столовых, спален, ванных и особенно кухонь. По слухам, разумеется. И прежде чем приступить к разговору, пришедший вопросительно дёргал головой вверх, к потолку, дескать, как у вас, всё чисто или есть всё же подозрения? Обычно хозяин многозначительно кивал: да, опасения есть, стоит поберечься.

Зловещим легендам о вездесущих киевских прослушках мы не слишком верили.

Помню, об этом рассуждал на некрасовской кухне Илья Гольденфельд, последний любимый друг Некрасова, физик, фронтовик, дамский угодник и умница. Все звали его Люсик.

Почему – неизвестно, говорил Люсик с красивой жестикуляцией, но каждый, у кого рыльце самую малость в антисоветском пушку, считает себя в душе значительной персоной, заслуживающей подчёркнутого внимания органов. Каждый уверен, что власти не колеблясь отстегнут из бюджета хорошие деньжищи, чтобы узнать всю подноготную о нём, незаурядном фрондёре.

Ну, хорошо, Некрасов заслужил прослушку, ну Иван Дзюба, ну Таня Плющ, ну Гелий Снегирёв. Ну, ещё паратройка на весь Киев… А на остальных где взять аппаратуру? У нас в стране реального социализма даже простейшие телефонные жучки на строгом учёте! Мы как-то забываем, что у нас социалистическая экономика, иными словами, дефицитная нищета, царство несунов и разгильдяев. Откуда взять столько микрофонов да магнитофонов, да прочих реле и переключателей?! И чтобы всё это включалось, крутилось, да ещё и работало! Вы смеётесь, да?!

Некрасов соглашался с другом – хотя бы для того, чтобы не осложнять себе жизнь неустанной бдительностью.

В общем, насчёт эффективности прослушивания у нас были-таки сомнения, и большие. Но бояться прослушек при этом не прекращали. Так было спокойнее и увлекательнее…

Кто стучит?

Кто же стучал на Некрасова? Ведь стучали обязательно, но кто же? Этот вопрос всегда был краеугольным среди людей, относящих себя при советской власти к творческой интеллигенции. Да и среди диссидентов он оставался таким же важным.

Первый раз о стукачах мы заговорили с Некрасовым по международному телефону.

Через пару месяцев после отъезда Некрасова в Швейцарию мне позвонил один из его киевских знакомых. В последние месяцы перед отъездом этот среднего возраста человек часто приходил на киевскую квартиру, болтал ни о чём, поддерживал настроение, выполнял небольшие просьбы моей мамы. Раньше они с Некрасовым особого знакомства не поддерживали, хотя он был архитектором, как и Виктор Платонович.

Они говорили интересно об архитектуре, о Киеве, а перед отъездом человек за немалые деньги купил у Некрасова целую серию альбомов по искусству. Некрасов был чрезвычайно доволен – пристроил редкие книги в хорошие руки, а вырученные деньги отдал детям, то есть нам.

И вот однажды звонит этот человек: он в командировке в Кривом Роге, хотелось бы встретиться, узнать новости о родителях, поболтать… Прогуливаемся, вспоминаем растроганно киевские встречи, я пересказываю содержание восторженных некрасовских писем.

Человек вдруг без нажима говорит:

– А знаете, Витя, я ведь стукач. Был им. Не мог твердо отказаться, когда мне киевские органы предложили сообщать, что происходит у Некрасова, о чём говорят, что предполагает делать…

Я опешил и поглядел на него, не зная, как себя вести.

– Я не мог отказаться, – бесстрастно продолжал он. – Боялся. За всё боялся. А вот сейчас, верите ли, спать не могу! Прошу вас, передайте наш разговор Вике. Попросите извинить меня. И вы меня извините…

Я даже расчувствовался, взял его под руку. Конечно, понимаю, обязательно скажу! Человек поинтересовался, где живёт Некрасов в Париже. Коверкая, я вымолвил французское название.

– Как? Ах, это произносится Фонтенэ-о-Роз. Я ведь учил французский в школе. Так вы передайте Вике извинения. Не забудете?

Не забуду, сказал я, как такое можно забыть! Понятное дело, этот разговор я слово в слово пересказал в срочном письме. А когда потом позвонили наши, спросил, как письмо с архитектором, получили?

– Получили, – совсем тихо сказал Некрасов. – А это какой архитектор, отец или сын?

– Отец, я сына и не знаю.

Некрасов помолчал, а потом распрощался…

Когда я вернулся к этой теме уже в Париже, Виктор Платонович был мало расположен разглагольствовать о всяких там сикофантах, и второй наш разговор был краток, хотя и слегка грешил пафосом красноречия.

Заговорили о том, что думать о человеке, который согласился стучать. Это то же самое, горячился Некрасов, как осуждать арестованных, якобы всё понявших и раскаявшихся перед телевизионной камерой. Чем им угрожали, как обрабатывали, пытали? Как нам судить об этом!

Безусловное омерзение вызывают только те, которые добровольно явились в КГБ, чтобы, как выражались, сигнализировать о факте инакомыслия. И дали согласие на «сотрудничество», а то и сами напросились. Или те, которые пошли на это за деньги. Хотя что это значит, за деньги? Живых денег им никто не предлагал, а вот пообещать выпустить фильм, продвинуть сценарий, пособить с расширением квартиры, издать вне очереди двухтомник или разрешить поездку в капстрану – вот вам, пожалуйста, и денег никаких не надо…