Все мы не красавцы - [31]

«Ну, всё! — вдруг понял я, похолодев. — Надо решаться. Или сейчас, или никогда!»

«Неудобно, — сразу подумал я, — и вообще…»

«Что значит „неудобно“, — мысленно закричал я, — если речь идёт о твоей жизни!»

— Ну, — сказал я Володе, — поплыли?

— Да ну, — стал говорить он. — Да стоит ли? Зачем?..

— Володя! — закричал я. — Не надо упрощать и без того простую жизнь!

Мы сделали плот из кочанов, увязав их брезентом, вспрыгнули на него.

Довольно долго мы плыли среди капустных гор, потом горы внезапно оборвались и появился плоский глинистый пустырь. Было холодно. В реке шуршали тонкие застывающие льдинки. Их можно было снимать с воды, и они не ломались. Полетели снежинки — чёрные на фоне белого неба…

Когда я вернулся в институт, никто мне ничего не сказал. Как раз был перерыв, и я пошёл со всеми в столовую. Как всегда, там было полно народа.

Все что-то такое про меня слышали: то ли где-то я был, то ли, наоборот, где-то меня не было… Некоторые знакомые со мной не здоровались — зачем? Другие, наоборот, рассеянно мне кивали…

— Что у вас на второе? — спросил кто-то позади меня.

«Не дай бог голубцы!» — подумал я…

— Сосисы и сардели! — важно сказала подавальщица, маленькая старушка.

Она подняла крышку, из бака поднялся пар.

«Вот бы их съесть всё сразу», — глотая слюну, думал я. Мне действительно этого хотелось, я мог.

— Сто порций! — сказал я, когда моя очередь подошла.

На следующий день все уже знали меня.

— Сто порций, сто порций, — слышал я, пока шёл по коридору.

«Ну и пусть, — весело думал я, — лучше быть „ста порциями“, чем просто так, никем, тёмным силуэтом на фоне окна».

Я открыл дверь к главному инженеру в кабинет.

— А-а-а! — закричал он. — Ну что? Ну, молодец! Я сам был такой!

Теперь-то он сразу меня узнал!

И через неделю я уже работал в группе акустики, по своей любимой специальности. И только немножко было непонятно, почему я не делал этого раньше.

Вспоминая капустный эпизод моей жизни, вроде бы короткий и незначительный, я понимаю всё больше, каким важным был он для меня. Именно там я представил себе один из возможных вариантов жизни — тоскливый, безынициативный, неудачливый. Представил и испугался — нет, не надо! Увидел в воображении, лишь почувствовал лёгкий запах и сразу понял — с ходу назад! Как говорили у нас в институте, просчитал всё заранее в уме. Или, как ещё говорили у нас, провёл испытания на модели.

«А у другого, — подумал вдруг я, — ушла бы на это вся жизнь! А я уложился в неделю!»

Говорят, что людей находят в капусте, а я чуть было в ней не потерялся!

Без лишнего шума

Я был рад работать наконец в акустической группе.

Мне непонятны и неприятны люди, которым достаточно лишь устать, чтобы считать день проведённым с пользой.

«Ну и что, что устал? — думал я. — Это ни о чём ещё не говорит».

А здесь было всё понятно. Мы разрабатывали микрофоны для переговорных устройств. Это было то, о чём я думал давно: «Чтобы люди лучше слышали и лучше понимали друг друга».

Раньше я всё думал о том, как себя вести, а теперь начисто об этом забыл, настолько было некогда и неважно.

Утром я входил в комнату и, повесив в шкаф пальто, поздоровавшись, сразу же выходил. В коридоре я поднимал тяжёлую щеколду на толстой железной двери, отворял её и, закрыв за собой, попадал в маленькое помещение — «предбанник». Потом я поднимал щеколду ещё с одной такой же чугунной двери и, закрыв её за собой, входил в особое помещение, в особый объём — сразу же с лёгкой болью закладывало уши, я с усилием глотал слюну… Это была заглушённая камера — специальное акустическое помещение, стены и потолок которого были покрыты толстым слоем стекловаты, обтянутой сверху белой марлей. Вся комната была белой и мягкой, сюда не проникал ни один внешний звук.

Пружиня, покачиваясь, я шёл по мягкому толстому полу к металлической стойке, отвинчивал уже испытанный микрофон и ставил на его место следующий. Иногда вдруг попадал под влияние этой белизны и тишины, садился в мягкий угол и сидел, поджав ногу. Потом, опомнившись, вставал, выходил в «предбанник», закрыв толстую чугунную дверь на щеколду.

В предбаннике я садился на стул, включал звуковой генератор и, поворачивая чёрные ручки, давал нужную частоту на динамик.

Так, пройдя по всем частотам, от трехсот до десяти тысяч герц, я строил на графике частотную характеристику чувствительности этого микрофона.

Потом, отодвинув стул, я поднимался по ступенькам, отодвигал щеколду, проходил, утопая, по пышному ватному полу, снимал обмеренный микрофон, привинчивал на его место следующий, захватывая его кончики специальными «крокодильчиками», которыми кончались провода, идущие через вату к приборам.

Потом, пружиня на вате, я шёл назад, закрывал, тужась, дверь, опускал в тесный паз тяжёлую щеколду с ручкой…

Иногда, забыв о всём прочем, звукоизолированный от всех, я забывал про обед и даже пропускал конец рабочего дня.

Проверив все микрофоны, я нёс их в комнату к Голынскому, «злодею», как все у нас его называли. Действительно, у него была странная работа: портить, как только сможет, все приборы, которые мы с таким огромным трудом создавали.

Больше того, в его распоряжении была ещё могучая техника!