Все мы не красавцы - [12]

А там стоит моя мама, и вокруг неё, конечно, уже толпа.

— Да, — говорят, — Алевтина Васильевна, сын-то ваш совсем беспризорник растёт.

А такая Екатерина Ивановна, которая тоже всё до крайности доводила, говорит:

— Бандит!

Тут мама вышла из толпы, песенку запела, весело, неестественно, а левая бровь её поднята и подёргивается. Теперь я знаю, что это значит. Самое большое волнение. А тогда словно впервые я её увидел, раньше я просто чувствовал её за спиной, надёжно, и вдруг, оказывается, и её обидеть могут, и расстроиться она может, и чуть не плачет вот, и тут же понял, почувствовал, как я люблю её, вот.

А потом разошлись все, и я опять один остался, солнце село, и с той воронки комары полетели, прямо виден в темноте серый их столб. А стебли мокрые стали. А вдали чьи-то голоса разговаривают. И сидел я так в темноте, и вдруг почувствовал, что — как бы это сказать? — что всё со всем связано, понимаете, всё со всем: и воронка, и комары, и голоса, и я. Как бы это вам объяснить? Но в общем точно, что это лучший день в моей жизни был, самый важный. И так я прямо об этом и написал.

Хоть и не знал, где тут какой пункт, где вступление, где заключение — ничего не знал, да и не думал об этом вовсе. Положил на стол и только тут заметил, сколько помарок всяких. Ну и пусть. Вышел из класса и всё успокоиться не мог, минут двадцать по коридору ходил.

А через три дня приходит Иван Давыдович и прямо сияет:

— Ну, Горохов, ты сочинение написал! Вот спасибо. На, возьми.

Даёт сочинение, а там тройка.

— Да, — говорит, — ничего нельзя было сделать, много ошибок. Да ведь неважно это, ты же понимаешь. Главное, что ты правду написал, что действительно на душе носил.

Конечно, я понял. Так и надо было уж давно. Уж давно хорошо так не было, как теперь.

Эталон

Кувырок у меня всегда выходил вбок. Потому что голова у меня не круглая. Ну и что? Мне это даже нравится. Да и ребята попривыкли. И наш учитель физкультуры только посмеивался, бывало, когда я постою на голове, постою и набок валюсь.

Он вообще толстый такой был, добродушный. Задумчивый. Всё ладонью по груди шлёпал, искал, где у него свисток болтается. А свисток маленький был, и вообще не свисток, а манок на уток — свись-свись, — ничего не слышно. Однажды проходили соревнования — бег на сто метров. Мы согнулись на низком старте в напряжении. Стоим, ждём. А свистка всё нет. Оборачиваемся — а он сидит, на солнышке дремлет. Увидел нас:

— А! Что же вы? Пошли, пошли…

А секундомер давно уже — тик-тик-тик.

Вот такой он был. И однажды — исчез. Вернее, пришёл на урок другой. Совсем. По фамилии Ционский. Сначала он мне понравился: молодой, подтянутый. И свисток — три дудки. Громкий, резкий.

Ционский нам сразу же такую дал разминку, что ночью потом никто заснуть не мог — кости гудели.

— Я, — говорит, — сделаю из вас людей!

А после разминки устроил всем нам испытание.

— Присесть на одной ноге! Только шестеро смогли. И я.

— Теперь встать на одной ноге!

И вдруг — встаю один я. Остальные валятся.

— Фамилия?

— Горохов.

— Я, — говорит, — беру тебя к себе в спортшколу… Потом ещё на велотрек записал и в бассейн. И пошло!

Раньше после уроков я с друзьями во дворе сидел. Ефремов со своими рыжими кудрями. Соминич в зелёном свитере. Хохмили. Смеялись. А теперь я занятой стал. Только прохожу мимо:

— Привет, ребята!

— К Ционскому пошёл? Ну, вали, вали.

А Ционский всё человека из меня делал — раз-два, раз-два! И действительно, я здорово изменился. Раньше, скажем, походка у меня была необычная: я так правой рукой двигал внизу. Меня все издалека узнавали:

— А вон Горох наш гребёт! А теперь не узнают.

Потом постричься велел коротко. Мне вообще шла причёска, но раз надо.

И вот примерно к весне я уже быстрей всех бегал. Ционский смотрит, глаза щурит:

— Я, — говорит, — узнавал, ты к тому же отличник и вообще…

— Да, — говорю, — так уж вышло.

— Пожалуй, — говорит, — я за тебя возьмусь. Сделаю хоть из тебя человека.

И вот в воскресенье заезжает за мной на своей машине. Сигналит под окном. Я выхожу. Едем.

— Что это, — спрашивает, — на тебе за хламида?

А на мне вельветка была, ещё бабушка сшила. Пообтрепалась, конечно, но я её любил.

— Завтра снимешь. Спортобщество тебе куртку выдаст, стального цвета. Форменную.

Едем.

— А чего заспанный такой?

— Да спал.

— Ты, я вижу, любишь поспать.

— Ага. Люблю.

— Придётся бросить.

— Да я после обеда.

— Да… И ешь ты много, парень. Придётся об этом забыть.

— Понимаете, очень уж вкусный был обед. Холодец. Давно так ножек в продаже не было. И вдруг входит моя тётка в мясной и видит на прилавке четыре коровьих ноги. Она, конечно, схватила их сразу. Обрадовалась. Так прямо домой и вбежала — на четырёх коровьих ногах…

Ционский слушает и внимательно так на меня смотрит.

— Знаешь, — говорит, — я давно за тобой замечаю. Что-то ты часто фантазируешь. Брось. А то ничего у нас не выйдет.

И тут вдруг такое зло меня взяло!

Причёску состригли, походку изменили, разговоры свои оставь, от этого откажись, то брось, это забудь, — что такое?! Скоро вообще ничего от меня не останется. Уж и не я буду, а так, приложение к шиповкам.

— Понимаешь, — говорит Ционский, — задумали мы одно дело. Создать летний показательный лагерь. Из образцовых ребят, эталонных. Для кино будем снимать, в журналы.