«Все мы хлеб едим…» Из жизни на Урале - [18]

— Ну, а дальше?

— Дальше-то… Приезжаю это я в Шатрово, отец Михей чуть на руках не ходит: «Нигилист женится…» — «Да на ком?» — говорю. «Ах, говорит, какой ты непонятный человек: на Тонечке». Ну, я даже перекрестился, потому что, помните, какие слова Никандр Михеич выговорил касательно Анки.

— А что Шептун?

— Шепчет да Анку ругает. Ведь умный старичонко, а вот, поди ты, какую слабость в себе имеет. Да-с. Так вот-с мы этаким манером, честным пирком да и за свадебку. Отец Михей и меня не пустил. «Кожу, говорит, с тебя сниму, как башкиры с твоего киргиза… Освежую!» Большие шутники отец Михей. Ну, горе-то у меня свое, да и обидеть не хотелось — я и прохлаждаюсь на свадьбе. А нужно вам сказать, что Никандр Михеич очень грациозно сделали: «Никакого мне, говорит, вашего приданого, ни денег за женой, чтобы ни боже мой…» А капитану это и на руку: в одной юбочке отпустил Тонечку-то. Это дочь-то родную, да еще какую дочь: и умненькая-то, и хорошенькая-то, и добренькая… Сюперфлю!.. Никандр-то Михеич хотел было и свадьбу сыграть по-нонешнему: обвенчаться между первым и вторым стаканом чаю, да не тут-то было, — отец Михей и думать не велел. Ну, хороводимся этаким манером на девишниках да на столованье, а тут мировой посредник со становым да с урядником — шасть на свадьбу. Отец Михей радехонек: ему бы только человеческое обличье было да пить мог — вот и дорогой гость. Я сижу этак в уголке, а посредник, как увидал меня, сейчас становому: «Шу-шу-шу…» А я опять сижу да еще этак про себя думаю: «Видно, мол, солоно я тебе пришелся». Наивно вам говорю: сижу это и думаю… Потом, знаете, при всей честной компании взяли меня, раба божия, под ручки, — прямо меня в повозку. Отец Михей и капитан заступились было за меня: куда тебе — и приступу нет! Ну, думаю, пришло мое докончание; а все-таки я прав и готов пострадать. Ничего не дали даже захватить с собой, так и волокут в город. По деревне едешь — даже совестно, все пальцем указывают… Наивно вам говорю! И сижу я таким манером за решеткой и слушаю себе всякое поношение. Кто говорит, что поджигателя поймали, кто нигилиста… Всякий, значит, свое мелет. А я жду только одного, скоро ли меня к прокурору… И что бы думали: отсидел я две недели, потом ведут меня к полицмейстеру… Читал, читал он мне, а потом этак пальцем погрозил и говорит: «Ты у меня смотри, художник… Я тебе пропишу таких дупелей, что позабудешь дорогу к своей избушке, не то что к башкирам!» Ну-с, вышел я… Значит, опять вольная птица. Дождичек этак моросит, где-то к обедням перезванивают, люди бегут по своим делам… И так мне это тошно стало, так тошно. Думаю, хоть бы умереть. Вот к вам и пришел…

— А консервы ваши где?

— Казачки скушали… Грация!

Примечания

Впервые рассказ напечатан в журнале «Дело», № 5, 1882. Рукописный вариант рассказа под заглавием «Неудача» хранится в Свердловском областном архиве. В 1898 году автор включил рассказ в сборник «В глуши». Печатается по тексту этого сборника. В это второе издание он внес существенные изменения: опущены некоторые сцены и эпизоды, в частности, эпизоды, связанные с немцем Фурманом, который разорил вторую половину деревни Шатрово. Сокращены подробности, убраны повторения. В рассказе Мамин-Сибиряк разрабатывает актуальную для начала восьмидесятых годов тему. Тема эта хорошо сформулирована самим автором в начале V раздела рассказа: «Прожив всего несколько дней в Шатрове, я как-то сразу сросся с его интересами, злобами дня и разными более или менее проклятыми вопросами… Той идеальной деревни, описание которой мы когда-то читали у наших любимых беллетристов, не было и помину: современная деревня представляет арену ожесточенной борьбы, на которой сталкиваются самые противоположные элементы, стремления и инстинкты. Перестройка этой, если позволено так выразиться, классической деревни, с семейным патриархатом во главе и с общинным устройством в основании, совершается на наших глазах, так что можно проследить во всей последовательности это брожение взбаламученных рядом реформ элементов, нарождение новых комбинаций и постепенное наслоение новых форм жизни. Нынешняя деревня — это химическая лаборатория, в которой идет самая горячая, спешная работа».

Как в этой общей оценке положения пореформенной деревни, раздираемой внутренними противоречиями, так и в неудачах артельных начинаний Лекандры, скрыта полемика с народниками, которые отрицали самую почву классовой борьбы в деревне. Из журнального текста при переиздании исключены слова Лекандры, которые шли после выражения: «Все прахом пошло». (См. стр. 258 этого тома.) В журнальном тексте после этих слов было: «…как здание, возведенное на песке. Дрянь народишко мои учителя оказались и сейчас на попятный двор. Тут кстати и случай подвернулся. Исправнику донесли, что мы коммунизмом занимаемся… Ну то-се, пошла эта «московская волокита», а потом смешение языков и рассеяние народов. На поверку вышло так, что мы претерпели некоторое гонение от «мучителя фараона», значит, все честью кончилось».

Рецензент газеты «Голос» Арс. Введенский следующим образом оценил рассказ Мамина-Сибиряка: «Сюжет очерка г. Сибиряка «Все мы хлеб едим» не может быть передан в коротких словах. В нем, хотя в бледных чертах, отражается весь быт деревни с ее обострившимися вопросами». Художественные особенности очерка Введенский оценивает так: «В сущности, автор берется передать свои наблюдения над встретившимися ему типами и передает их довольно удачными и характерными чертами. В очерках Д. Сибиряка характеризуются всего более общественные отношения деревни и захолустья» («Голос», 1882, № 133).