Все мои женщины. Пробуждение - [14]
Вначале, пока Шрёдингер рос, Он старался проводить с ним побольше времени. Стал в какие-то дни работать дома, не позволял себе поездки дольше, чем на два дня, никогда не уезжал на выходные, а когда знал, что никого на работе не будет, кроме Него самого, — брал кота с собой на работу. Потом реальность взяла свое, новые проекты, старые привычки — все вернулось на привычные рельсы, и жизнь потекла обычным чередом. Шрёди все чаще оставался один и все дольше Его ждал. Как только становилось настолько тепло, что можно было открывать балкон, Шрёди целыми вечерами терпеливо лежал или сидел между перилами балюстрады и не отводил взгляда с улицы и парковки перед домом, не уходя внутрь даже во время дождя. Кот безошибочно распознавал Его машину или скутер — и немедленно бежал к дверям встречать Его у порога, изображая что-то вроде танца радости, терся об Его ноги и мебель, сопровождая свои действия громким жалостным мяуканьем. И Ему казалось, что чем позже Он возвращается, чем дольше длится Его отсутствие, тем жалостнее мяуканье Шрёди. Однажды Он вернулся с работы почти утром, уже после трех часов ночи, взял кота на руки, прижал к себе и впервые прошептал ему на ухо извинения. По части извинений Он был большим мастером — Ему много раз приходилось проделывать то же самое с Патрицией. Шрёди прижал ухо к Его губам — и вдруг замолчал и стал своим теплым, маленьким, розовым язычком лизать Ему руку. С того дня, возвращаясь домой слишком поздно, Он всегда извинялся. Может быть, именно поэтому кот пока и не сбежал от Него. У Патриции Он вот так же шепотом в ухо просил прощения — но у нее, видимо, оказалось терпения меньше, чем у Шрёдингера. И она быстро узнала о том, что он обманщик…
Разбудил Его страшный сон. Он поднес правую руку к губам и с силой впился в нее зубами. И вздохнул с облегчением. Медленно открыл глаза — повязки на них уже не было. В палате было сумрачно, окна целиком были закрыты металлическими жалюзи, которые не пропускали снаружи ни одного лучика света. Он не мог понять, ночь сейчас или уже день. Единственным источником света была лампочка в больничном коридоре, этот свет просачивался через приоткрытую дверь и падал на черный плоский экран компьютера, стоящего на деревянной полке высокой стойки.
Через какое-то время Он услышал этот странный писк снова. Повернув голову, Он заметил мигание желтой лампочки около кнопки вызова медсестры над своей головой. Капельница была пустая и сообщала об этом своим писком. Ну да, Он же был подключен ко всяким этим помпам, приборам, трубкам, мониторам и машинкам, через которые в Него вливали, прямо в вены, все лекарства и химикаты, благодаря которым Он пока еще был жив.
Он задумался, как долго спал. Но не смог посчитать. Шесть часов? Шесть минут? А может быть, снова шесть месяцев? «Нет! — подумал Он. — Точно нет! Боже, только не это. Это же просто невозможно». Этот разговорчивый чудотворец Маккорник был тут совсем недавно, а Лоренция буквально минуту назад рассказывала Ему о своем острове «рядом с Бразилией»… Это было точно совсем недавно. Или, может быть, давно? Сон и забытье — это небезопасное состояние, а погружение в сон — акт огромного мужества. Мы ложимся спать в абсолютной увернности, что проснемся через несколько часов, что закончим все незаконченное, что все в нашей жизни начнется, когда мы откроем глаза, с того самого места, где мы были несколько часов назад, когда засыпали, что мир окажется в той же самой точке, где был. А ведь на самом деле никто нам этого не гарантирует. Мы просто в этом уверены. Ставим себе будильники, принимаем душ, чистим зубы или кладем вставную челюсть в стакан, оставляем недописанное наполовину предложение на экране компьютера, а рядом — стакан с недопитым чаем, укладываемся под бочок близкого человека, часто с ним поссорившись, думаем, что надо бы попросить прощения, потому что вдруг до нас доходит, что это мы его обидели, унизили, оскорбили, может быть, даже ранили. Решаем попросить прощения — но только завтра уже, утром. И не просыпаемся среди ночи, чтобы сказать: «Прости меня, пожалуйста». Потому что это ведь всего несколько часов…
И Он тоже так жил и так же прерывал жизнь на минутку, оставлял предложение прерванным на середине — и засыпал много раз без извинений и примирений. Потому что был уверен, что утром проснется. А вот сегодня ночью вдруг понял, что может проснуться гораздо позже следующего утра, а может быть — и совсем в другом мире. Или вообще никогда не проснуться…
Он лежал без движения, всматриваясь в зеленую прерывистую синусоиду на оливковом экране электрокардиографа. Он видел сон! Настоящий сон! И Он его помнил, этот сон. В нем Он бегал, как очумелый, по бесконечному лабиринту коридоров и залов какого-то монструозно огромного аэропорта, не в силах найти нужный Ему выход к самолету, на котором Он должен был куда-то лететь. На серых стенах из обшарпанного и потрескавшегося бетона висели гигантских размеров картины с библейскими мотивами — они были прямо приклеены к стенам, как есть, без рам и напоминали ему сцены с мрачных полотен Караваджо. Он пробегал мимо женщин. Все быстрее и быстрее Он протискивался сквозь растущую толпу женщин. В тюрбанах, в деловых костюмах, медвежьих шкурах, в вечерних платьях, плащах и кожаных ремнях, в монашеских одеяниях и в купальниках, в военной форме всех возможных цветов… как в каком-нибудь сюрреалистическом фильме. Только женщины, исключительно. Морщинистые и древние, как мир — и девственно юные, высокие и низкие, изможденно худые и безобразно толстые… Он не видел в этой толпе ни одного мужчины. Когда Он останавливался и пытался узнать дорогу — все женщины смотрели на него подозрительно и враждебно. Они не отвечали и отворачивались, поспешно убегая от Него. Когда Он, уже доведенный до крайности, резко схватил одну из них за плечо — она тут же замерла и превратилась в камень, а Его рука увязла в этом камне, и Он не мог ее вытащить. Он начал кричать — сначала от злости, а потом и от боли. И вдруг вокруг Него никого не осталось, Он стоял, онемев, посреди огромного опустевшего зала аэропорта с рукой, завязшей в каменном плече замеревшей женщины, отвернувшейся от него. Проснулся Он, когда все-таки вытащил свою руку из каменного плена и стал с ужасом разглядывать культю на месте ладони. При этом Он не чувствовал боли и крови тоже не было ни капли…
