Все мои женщины. Пробуждение - [10]

Прозопа… что? Как там он сказал? Какое-то веретено извилистое… Ему не удалось запомнить все целиком. «Боже милостивый, — подумал Он, — да даже если бы я и запомнил — мне же это все равно ни о чем не говорит».

Все эти выводы Маккорника, которые тот излагал с таким глубокомысленным видом и с такой уверенностью, что знает все о мозге и о том, как он устроен, и что расстройства мозга можно как-то объяснить, напомнили Ему вдруг, что еще несколько лет назад Он бывал очень на него похож. Но это было очень давно. В те мрачные и бессмысленные времена, как Он теперь понимал, когда он мог переспать с двумя разными женщинами за двадцать четыре часа. И при этом не любить ни одну из них. Дарья, та самая его бывшая студентка с фотографии, како-то раз шепнула ему ночью, когда они курили травку после секса, отдыхая перед следующим заходом, едва умещаясь на узкой постели в общежитии:

— Понимаешь, ты рассказываешь об этих своих пространствах Гильберта и транспозициях тензоров так, как будто это изучают подготовишки в спецшколах, но ведь этого не изучают, представь себе, даже там, и тебя бы еще больше любили все эти влюбленные и без того восторженные барышни, если бы ты объяснил им все доступно, по-мужски, так, может быть, начнешь с меня?

Он помнил, что фактически Он и начал с нее. Немедленно. Правда, Ему так и не удалось — Дарья слишком занимала его собой до определенного момента — закончить объяснение гениального замысла Гильберта относительно пространств, про тензоры Он даже не упомянул, ни словом не обмолвился, но одно той горячей июльской ночью, почти утром, понял очень отчетливо и запомнил навсегда: науку, особенно сложную, нужно объяснять так, как будто ты пытаешься растолковать теорию вероятности своей бабушке, окончившей начальную школу. Избегать, особенно вначале, всяких мудреных терминов, которые ученого от обычного смертного отличают, а иногда и вовсе изолируют. Вся эта терминология подходит только ученым, которые считают, что изъясняться непонятным шифром — это значит подчеркивать свою значимость и исключительность. Ну, типа расшифровать то, что они говорят, смогут только такие выдающиеся умы, как они сами. Обычные же люди ничего не поймут, но рты от восторга или изумления пооткрывают так, что у них челюсти на пол упадут. И вот все эти шифры и коды так и сыплются из уст таких ученых, а еще иероглифы на досках в аудиториях или на листах бумаги — без всего этого в большинстве случаев вполне можно обойтись. Но некоторым это кажется не соответствующим их положению. Ведь на латыни все звучит как восхитительная мудрость, что ни скажи. Вот услышишь какое-нибудь значительное cavum in culus — а потом оказывается, что это означает всего-навсего «дырка в заднице».

Он старался с тех пор преподавать и читать лекции интересно и прежде всего — понятно, чтобы все можно было понять без всех этих латинских премудростей. Конечно, чтобы добиться этого, ему пришлось потратить немало времени, потребовалось менять привычки и снова засесть за книги.

Математика по своей природе содержит в себе целое множество абстракций, она является метафорой реальности, требует огромного воображения, описывает мир логически, конкретно и опирается на лапидарную, очень сжатую запись мысли. Короткие предложения, а иногда — и вовсе одни символы. Математика — к такому выводу Он пришел однажды вечером, читая размышления Фейнмана[2], в этом смысле очень похожа на… поэзию. И на музыку. Восхищение Фейнмана своеобразным танцем элементарных частиц — верхних и низких, удивительных, прекрасных и чарующих, восторг его перед объектами микромира, которые можно увидеть при помощи насквозь математизированной теоретической физики, открыли Ему глаза на совершенно новое значение того, чем Он занимается каждый день. Очень прав был тот, кто сказал, что математик, которому недостает воображения, становится от отчаяния поэтом. Он переформулировал свои лекции. Теперь в них было больше рассказа о математике, чем собственно чистой математики. Ее Он вплетал в ткань повествования так, чтобы оставался некий налет тайны, которую студенты сами захотели бы разгадать. При этом учась. И часто — сами того не замечая — невольно.

Это было сумасбродное, совершенно безумное время в их с Патрицией жизни, когда в пятницу вечером после работы в институте Он садился в машину и из Берлина мчался в Познань. В субботу и воскресенье Он читал лекции для заочников, с понедельника по пятницу — для очников. И так каждую третью неделю. В течение одного, всегда летнего, семестра. Только на это Ему хватало берлинского отпуска — дополнительная работа их сотрудника в Польше Берлин совершенно не интересовала, а восемь дней Он оставлял на летний отдых с Патрицией и Сесилькой. Это кочевание и Его отсутствие дома продолжалось долгих семь лет. Мудрости и терпения Патриции хватило только на два…

Его приглашали преподавать и в родной Гданьск, но пригласили и в Познань. И Он выбрал Познань, исключительно с точки зрения географического положения, хотя, положа руку на сердце, Гданьск был Ему больше по душе. Он хотел собрать необходимые для профессуры пункты, потому что Ему же не просто так деньги платили в Познани. А они хотели иметь «западного» специалиста по «математическим моделям в макроэкономическом применении». Тогда Польша вообще очень смотрела в сторону Европы, и эту потребность почувствовали вузы и немедленно отправились на «охоту» за поляками, которые что-то в чем-то понимали. Оказалось, что эта Его математика моделирования химических макростуктур и симуляция химических реакций вполне применима, в небольших дозах, для эконометрического моделирования. Ему, правда, пришлось немало позаниматься экономикой — от чего Он сильно страдал, но справился. Очень быстро разнесся слух, что в Познани в институте какой-то «польский гость из Германии преподает на факультете экономики так, что понимают самые тупые, и иногда даже включает во время лекции хип-хоп». Это было правдой: действительно, иногда он во время лекций включал на компьютере отрывки из хип-хоп-композиций как иллюстрацию преобразований Фурье — для визуализации анализа звуковых волн и чтобы продемонстрировать, как можно использовать преобразования Фурье для МР3. А так как аббревиатуру МР3 знает каждый молодой человек, который слушает музыку, то в конечном итоге все понимали, о чем идет речь. А Он как раз и планировал, что в конце концов каждый все поймет. По сути, это было всего-навсего предисловие к объяснению метода анализа «периодических колебаний конъюнктуры». И преобразования Фурье очень хорошо для этого подходили. А хип-хоп нужен был, чтобы заинтересовать. Сначала они начинали проявлять интерес к хип-хопу, а потом даже те, кто слыхом не слыхивал пока о «периодических колебаниях конъюнктуры», но зато отлично разбирался в хип-хопе, невольно въезжали в тему. Кроме того, Он строил модели из пластилина, рисовал графики трендов и симуляций, которые были вообще-то большим секретом и которые по знакомству «сливал» для него аналитик, работающий в берлинском отделе «Дойче Банка». Нирав, гениальный статистик и блестящий аналитик. «Выписанный» из Индии, по-настоящему светлая голова. А на самый конец семестра Он оставлял самое вкусное — этакую вишенку на торте: их — его и Нирава — совместную многочасовую лекцию, во время которой при помощи специальной, запатентованной компьютерной программы, к тому же интерактивной, на большом экране они симулировали работу ипотечного банка с его «дутыми» кредитными спекуляциями. Хотя тут Он был мало полезен — это уже Нирав поражал и покорял всех своими знаниями, энтузиазмом, а студенток в аудитории — и своей внешностью. Студентка или студент, которые «надували» — данными из программы — банк так, что тот в конце концов лопался, получали в награду сто евро. Так они с Ниравом решили как-то холодным зимним вечером в одном из берлинских ресторанов после третьей бутылки вина. Он выплачивал эти сто евро, а Нирав брал отпуск за свой счет, чтобы приехать в Познань, тоже за свои деньги. Это был 2006 год. За два года до экономического кризиса 2008 года, во время которого вот так и лопались огромные банки. До сих Он не знал, придумал ли Нирав, главный аналитик одного из крупнейших и серьезнейших банков мира, этот эксперимент для студентов, допуская, что что-то подобное может в ближайшее время произойти, или точно знал, что это произойдет. И склонен был думать, что скорее — второе.