Все меняется - [3]

В преклонных годах, когда занятия садоводством стали затруднительными, Дюши регулярно ходила в кино, в основном на Грегори Пека, от которого была без ума…

Я слишком мало расспрашивала ее. Почти ничего о ней не знала. Рейчел, вспомнившую о пятидесяти шести годах, прожитых бок о бок, сейчас это ужаснуло. Все эти утренние часы с приготовлением тостов, пока Дюши кипятила на спиртовке воду для чая, все летние дни, проведенные в саду у дома, весь этот уют маленькой столовой, когда снаружи холодало, в дни каникул – с внуками, которым полагалось съедать один ломтик простого хлеба с маслом и лишь после этого получать джем или кекс, но гораздо чаще – только вдвоем: Дюши подшивала на машинке шторы для Хоум-Плейс, шила красивые платьица из индийского шелка, синие и вишневые, с вафельными сборками – сначала для Рейчел, затем для внучек – Луизы и Полли, Клэри и Джульет, и даже для мальчишек, Тедди, Невилла, Уиллса и Роланда, пока им не исполнялось три или четыре года и они не отказывались носить девчоночью одежду, а Рейчел тем временем сражалась с вязанием для начинающих – шарфами и рукавичками. Сколько их было связано за нескончаемые годы войны – один страшный месяц за другим с вечным ожиданием писем и ужасом перед телеграммами…

Она росла единственной дочерью в семье, и если не считать трех полных невыносимой тоски лет, проведенных в закрытой школе, ни разу не покидала дом надолго. Каждые каникулы она умоляла разрешить ей остаться – «за каждый волосок на моей щетке там делают замечание по поведению», помнится, всхлипывала она, и Дюши ответила на это: «Так не оставляй на ней ни волоска, мой утеночек».

Ее жизненная роль сводилась к тому, чтобы заботиться о других, не удостаивать вниманием собственную внешность, понимать, что мужчины важнее женщин, ухаживать за родителями, устраивать семейные трапезы, распоряжаться слугами, которые все до единого, как мужчины, так и женщины, обожали Рейчел за ее заботы и неравнодушие к их жизни.

Но теперь, когда не стало обоих родителей, казалось, что и труд всей ее жизни завершен. Теперь она могла проводить с Сид столько времени, сколько они обе пожелают; тревожащее чувство свободы свалилось на нее; вопрос, услышанный однажды от юного ученика школы, где поощрялось свободомыслие – «должны ли мы всегда делать то, что нам нравится?» – относился теперь и к ней.

Она отдавала себе отчет, что стоит возле смертного одра своей матери, ошеломленная бессвязным потоком мыслей, понимала, что плачет, что у нее невыносимо болит спина и что дел предстоит еще множество: позвонить врачу, связаться с Хью – он наверняка не откажется обзвонить вместо нее остальных, Эдварда, Руперта и Вилли, – и конечно, с Сид. Надо еще объявить слугам… и тут она спохватилась: с тех пор, как закончилась война, прислугу в доме составляли мистер и миссис Тонбридж; дряхлый садовник, которому артрит в последнее время не давал даже скосить траву на лужайках; девушка, трижды в неделю приходившая убирать в доме, и Айлин, уезжавшая домой ухаживать за больной матерью и уже успевшая вернуться. Рейчел перевела взгляд на свою дорогую мать: она выглядела умиротворенно и удивительно молодо. Вынув белую розу из вазочки, Рейчел вложила в руки Дюши. Маленькая родинка клубничного цвета на запястье стала заметнее, часы съехали на кисть. Рейчел сняла их и положила у постели.

Едва она открыла большое окно с частым переплетом, как теплый воздух, напоенный ароматами роз, растущих под окном, мягко влетел в комнату на крыльях легкого западного ветра, раздувающего кисейные занавески.

Она вытерла лицо, высморкалась и, проверяя, способна ли говорить, не заливаясь слезами, произнесла вслух:

– До свидания, родная моя.

И покинула комнату, чтобы заняться новым днем.

Семья

– Ну что ж, кому-то из нас придется поехать. Нельзя же допустить, чтобы бедняжка Рейчел справлялась своими силами.

– Конечно, нельзя.

Эдвард, уже собиравшийся объяснить, что не может просто взять и отменить обед с людьми, в ведении которых находятся национализированные железные дороги, заметил, что Хью начал потирать лоб жестом, предвещающим очередную из его жестоких мигреней, и решил избавить брата от первых мучительных формальностей.

– А что насчет Рупа? – спросил он.

Под обаяние Руперта, младшего из братьев, формально входящего в правление, подпадал каждый; он был бы очевидным кандидатом, если бы не его неумение принимать решения, склонность принимать в расчет мнение каждого встречного, будь он подчиненным или клиентом, и следующая из этих качеств ненадежность, когда речь шла о пользе дела. Эдвард пообещал, что сразу же поговорит с ним.

– Ему все равно надо сообщить. Так что не беспокойся, старина. А на выходных мы поедем все вместе.

– Рейчел сказала, что она ушла тихо и мирно, – об этом он уже упоминал, но повторения явно утешали его. – В каком-то смысле конец эпохи. Теперь первые на очереди – мы, ведь так?

При этом оба вспомнили о Первой мировой, но промолчали.

Дождавшись, когда Эдвард уйдет, Хью полез за своими таблетками и отправил мисс Корли за сандвичем к обеду. Он знал, что едва прикоснется к еде, но зато не даст ей лишнего повода хлопотать вокруг него, уговаривая поесть.