Все к лучшему - [45]

— Я уже забыл о ней, — я пожал плечами.

Тамара устремила на меня пристальный взгляд.

— Почему ты мне сам ничего не сказал?

— Я сказал Раэлю.

Тамара остановилась и с упреком посмотрела на меня.

— Зак, — проговорила она. — Мы с Раэлем муж и жена. Мы не стали единым целым. Я-то думала, что после того, как мы с тобой ночи напролет обсуждали твою личную жизнь, пока Раэль десятый сон видел, ты считаешь меня своим другом, а не просто дополнением к Раэлю.

— Вас понял, — ответил я. — Просто не хотелось тебя расстраивать перед свадьбой.

Она кивнула, успокоившись, и нежно чмокнула меня в щеку.

— Ты такой милый, Зак, — Тамара положила мне голову на плечо. — Лиза тебя недостойна.

— А кто достоин? — поинтересовался я.

— Пока не знаю. Но она есть. И мы ее непременно найдем.

— Мы?

— Именно мы, черт побери! — Тамара отстранилась и заглянула мне в глаза. — Ты мой шафер, а значит, это моя обязанность. А теперь наклони меня.

— Что?

— Песня кончилась, — пояснила она. — Наклони меня.

Я наклонил ее и залюбовался нежным треугольником под ее вздернутым кверху подбородком, когда Тамара запрокинула голову, а когда я поднял ее, подошел Раэль, чтобы потанцевать с невестой.

— Теперь я, — улыбнулся он мне.

— Пожалуйста, — ответил я.

Раэль увел Тамару, а я провожал их взглядом, недоумевая, откуда в моей душе взялось это острое чувство утраты. Но тут подошел Джед и обнял меня за плечо, и печаль прошла так же мгновенно, как появилась.

— Вот мы и остались вдвоем, — серьезно проговорил он и повел меня к толпившимся под сценой женщинам в бледно-лиловых платьях из тафты.

— Значит, никогда не встречайся с подружками невесты? — хмуро уточнил я.

— С чертовыми подружками невесты, — поправил Джед, подталкивая меня вперед.

— И в чем разница?

— В «чертовых». Это все меняет.

— Почему еще?

Джед вздохнул и одним жадным глотком допил остатки джина.

— Потому что было бы болото, а черти найдутся.

Глава 20

Я выхожу из метро на Восемьдесят шестой, но вместо того, чтобы идти домой, медленно шагаю к Центральному парку, с наслаждением чувствуя, как дождь холодит кожу сквозь одежду. Я всегда воспринимал сырую погоду как призыв совершить что-то выходящее из ряда вон, а поскольку именно это я только что и сделал, обжигающая лицо морось приятна мне — как доказательство моего безрассудства. Я поступил опрометчиво, сбежав из офиса в разгар рабочего дня, но это хотя бы объяснимо. А вот то, что я поцеловал Тамару, — чистой воды сумасбродство, из-за которого я испытываю растерянность, смущение и неприкрытое удовольствие.

Мне хочется, чтобы этого никогда не было, и одновременно я мечтаю поцеловать ее еще раз. Я представляю, как Хоуп в Лондоне перебирает в затхлом подвале картины, на ее дорогую одежду садится пыль, и меня охватывает острое чувство вины. Я вспоминаю Тамару: интересно, думает ли она обо мне, прокручивает ли в голове наш поцелуй, как это делаю я. Лучше на этом не зацикливаться. И все же…

Спустя час я вхожу в гостиную, стуча зубами, и обнаруживаю там дремлющих перед телевизором Мэтта с Джедом. Мэтт растянулся на полу, а Джед прикорнул на диване. По кабельному идет романтическая комедия: безответная любовь заставила героиню дать ложные показания, но в конце концов обманщицу простят, ведь она так красива, да и герой хоть куда, и только дурак не догадается по смене освещения и музыке за кадром, что дело близится к счастливой развязке. На груди Мэтта лежит обложкой кверху раскрытый «Смех в темноте» Набокова. Несмотря на татуировки, серьги в ушах и прочие атрибуты, Мэтт ничуть не похож на типичного панка. Он очень любит читать и в университете, где учится уже слишком давно, выбрал специальностью литературу, что объясняет Набокова и тот факт, что наряду с «Приводи сестру» и «Придурок Джимми» среди названий его песен попадаются «Сигара Воннегута» и «Паломар».[9]

Я на цыпочках пробираюсь к себе в комнату, на ходу стаскивая мокрую одежду. Вытирая волосы полотенцем, не успевшим высохнуть после утреннего душа, я глазею на унитаз. Весь день после утренней агонии мне удавалось его избегать, но сейчас настойчивая пульсация в паху подсказывает, что, хочешь не хочешь, а дольше терпеть не получится. Я решаю пописать сидя. Мочеиспускание причиняет мне острую боль, в зеркале над раковиной я ловлю отражение собственного искаженного страданием лица. Жилы на шее вздулись, словно в знак протеста; я с трудом перевожу дыхание. Наконец все кончено. Если вдуматься, утром было куда больнее, хотя, быть может, я просто привык. Крови в моче гораздо меньше, хотя едва ли это повод для радости.

На автоответчике послание от Хоуп, которая сообщает, что благополучно прибыла в Лондон. В ее голосе сквозит обида: разумеется, она недоумевает, почему я не перезвонил, почему я не в офисе и не отвечаю посреди рабочего дня. Хоуп оставляет телефон отеля, говорит, что любит меня, и вешает трубку. Надо бы позвонить ей прямо сейчас. По-хорошему я просто обязан это сделать.

Мэтт вздрагивает, услышав, как я вхожу в гостиную, и со стоном садится на полу.

— Привет, — слабым голосом произносит он.

— Привет, — здороваюсь я, натягивая рубашку.

— Ты наблевал в нашем фургоне.