(АНГЛИЯ, 1989)
Мы выходили и входили в здание через единственный вход, скользя, глядя под ноги и не оглядываясь. Быстро-быстро…
Узкую дорожку от двери с массивной надписью «Би-Би-Си» на позолоченной доске оставляли нам кричащие коллеги с плакатами, самым мягкими из которых были «позор» и «крыса». Они бастовали, требовали прекращения увольнений и привязки зарплаты к повышению цен. Для всех. А мы думали только о себе, нас эти сокращения не касались. И зачем злить начальство, пока оно тебя не трогает и занято, по счастью, другими?
Но нас называли штрейкбрехерами. Тогда это считалось нехорошим, постыдным словом.
Подчиненные, при этом, смотрели на руководителей без ненависти и не снизу вверх, а как на других работающих, которые тоже выполняют свое дело в соответствии с их профилем, опытом и профессией.
Все понимали, что те, кто проводил сокращения или платил меньше положенного, сидят не рядом, в кабинетах, а где-то в других местах. И под охраной. Как высокооплачиваемые зэки.
Власть – это, прежде всего, страх. И им, наверное, было кого бояться и что терять.
А работающие, в свою очередь, тоже боялись, но только увольнений, и знали, что их задача – не дать тем, кто сверху, окончательно сесть себе на голову.
Но это можно сделать только сообща. Так их научила русская революция, как я не раз слышал, и к ней англичане относились уважительно. И к русским тоже – хотя бы поэтому.
В те времена забастовщики из профсоюза нередко проводили акции под названием «дикая кошка». Это когда все выходят на работу, что-то делают, но в определенное время, по звонку организаторов, оставляют свои места и уходят. Забастовка могла длиться пару часов, смену или несколько суток. Получался резкий и неожиданный удар, как у дикой кошки. Штрейкбрехеров просто не успевали набрать или запустить на работу.
Начальство заранее проходило по кабинетам и вежливо спрашивало, кто из нас, если начнется, будет бастовать. Ничего личного. Оно просто хотело знать, какие дыры в рабочем процессе могут возникнуть, и не более. Никакими последствиями это не грозило.
Но все понимали, что контрактникам могут в один день просто не продлить договор. И со временем, уже потом, набирая новых сотрудников, начальники почти всех работников сделали контрактниками.
Зато имеющие «постоянство» и состоящие в профсоюзе увольнений особо не боялись. Те, кто работал до нас, уже добились, тоже не сразу, но вместе, что даже при сокращении предполагалась приличная денежная компенсация, и на нее можно было жить долго, не нервничая о скорейшем трудоустройстве.
Я еще был контрактник и потому забастовку игнорировал. Нахлебавшись мутной воды первых лет эмиграции, я держался за место всеми уцелевшими зубами. Как и большинство работающих рядом – в национальных службах разных стран и языков.
Но, пройдя через строй с плакатами в солидное здание Буш-хауса «Би-Би-Си», я так и не смог тогда заставить себя после смены снова выйти на улицу. И на сутки остался в офисе, переночевав на стуле у компьютера.
Мне было стыдно пройти тот десяток метров к тротуару среди незнакомых кричащих коллег с плакатами, самыми мягкими из которых были «позор» и «крыса». Ладно, там кто-то из отсталой труднопроизносимой и продажной страны.
«Русский» и «штрейкбрехер» казалось постыдным вдвойне. Но это было давно – во времена, когда крысы считались маргиналами, еще не расплодились и их было относительно мало.
(АНГЛИЯ, 1989)
Для меня было большим сюрпризом, что на Западе много лет спустя после войны существовали реальные посольства республик стран Балтии. Нет, не советской Литвы, Эстонии или Латвии. А тех, что были до 1940 года.
То есть уже полвека как эти страны были стерты с карты мира, а в столице Англии, занимая приличный старинный особняк, работало посольство независимой и давно несуществующей той же Латвии.
Впервые я приехал туда, чтобы взять интервью для программы актуальных новостей с двумя лидерами от едва народившегося Народного Фронта, которые в этом доме, в посольстве, нашли кров на время своей поездки в Европу. Комнаты для гостей там не было, и мужчины спали в походных условиях, на раскладушках, а днем, приодевшись, встречались с земляками-эмигрантами и английскими политиками.
Главное, что я вынес из разговора, так это ощущение, что Советскому Союзу все-таки придется отцепить вагоны с его Прибалтикой.
Вообще, тогда, в конце восьмидесятых годов уже прошлого века, мне казалось, что советская держава, в конце концов, трансформируется в то, что представляет сегодня Европейский Союз. Территориально, экономически, политически. С единым координирующим, но не диктующим центром в Москве. И сделает подобное первой в мире.
