И то не туда.
Это была самая сексуальная ночь в моей жизни.
На «губе» я пробыл тогда всего семь суток, поскольку попал под всеобщую амнистию, приуроченную к очередной годовщине Великой Октябрьской интернационал-социалистической революции.
Но пять лет спустя, на гражданке, суток было уже пятнадцать. Достаточное время, чтобы подумать о своем месте на шконке этого мира.
Помогли немцы.
Трое их патриотов из города Камышин, где-то в Поволжье, никак не могли воссоединиться со своим историческим «фатерляндом». А очень хотели. Они колотились, где могли, составляли петиции, знакомились с другими такими же неуемными и даже писали, отморозки, историю немцев Поволжья.
Оно мне надо?
Где я? А где немцы?
Но я знал в Москве корреспондента газеты «Зюдойче цайтунг» и подвизался его с ними познакомить. А вдруг интервью поможет, когда о ребятах узнают там, в бундесе?
Это было душное время пожухлой травы и верующих атеистов, которые принимали, не спрашивая о ночлеге.
И приезжали, не договариваясь, за три недели. И легко сходились, слушая друг друга.
И вместе блуждали в тумане невысказанности и значимости полуночного словоблудия.
А потом приходило утро или человек в форме.
На пустынном перроне малорослого провинциального вокзала, тихого, как просветленные глаза умалишенного, за пять минут до прибытия московского поезда из ниоткуда возникли милиционеры и попросили показать документы.
Если к вам подходит орган правопорядка, значит вы его чем-то возбудили.
– Это не к добру, – вздохнула как-то уборщица тетя Маша, услышав по телевизору о падении индекса Доу Джонса на Нью-Йоркской бирже:
– Он у них падает и падает.
Старший наряда, почему-то майор и рыжий, положил мой паспорт к себе в карман и сказал заветное «пройдемте».
Ребята уехали от греха подальше, а я вскоре нашел себя в общей камере местного изолятора. Наутро, покатавшись в милицейском «бобике», мне показали казенную комнату с тревожными зелеными стенами, где тетка, назвавшаяся судьей, объявила приговор в пятнадцать суток за хулиганство.
Два неизвестных мужика-свидетеля что-то невнятно подтвердили, и я сел.
– Все свободны, – сказала судья.
– Может, ты и не виноват, – надзиратель вежливо открыл передо мной железную дверь. – Но у каждого своя работа.
С непривычки в камере мутно и даже страшновато, только поначалу – первые полчаса, пока тебя расспрашивают.
И непонятно, кто и зачем. Затем обнюхают и отойдут.
Каждому – свое.
Но свое – не каждому.
Меня подселили к двоим квартирантам. Один был тот еще гусь, а может и «утка». Но я не забивал себе голову ерундой.
Зачем размышлять о том, что непостижимо.
– Что ты думаешь о перевороте в Таиланде? – позвонил мне как-то приятель и почти обиделся, узнав, что я о нем ничего не думаю.
Первый мой попутчик был квартирным вором и охотно делился опытом, как и где надо обыскивать дома временно отсутствующих граждан. Попался он на женском алкоголизме.
Вместе с подругой они развесили объявления в многоэтажках о том, что, в связи с дезинфекцией подъездов, жильцов просят оставаться у себя с одиннадцати до часу. А у кого такой возможности нет, работа там и прочая суета, то достаточно выставить у двери трехлитровую банку. Спасибо.
Уже за первый день жатвы стеклотары набралось на целый склад. Дела пошли. И все было бы хорошо, но его гражданская жена на радостях загуляла. И в ходе их семейного междусобойчика соседи вызвали милицию. А те, поразившись обилию трехлитровых банок, нашли и кое-что из краденого.
Как писали в инструкции к импортным электрическим розеткам, «пальцы не совать». А если сунул, то не плачь. Доктор не поверит.
Подруга осталась один на один с личной жизнью, а его на время следствия прибрали, чтоб не сделал ноги.
А куда бежать?
Везде плохо, где люди есть…
В этих стенах, однако, временами бывало почти комфортно.
Подкатили и папиросы, и чифирь, и даже косяк травки.
– Жить можно, – как говорила тетя Циля из похоронного бюро города Бобруйска. – Работа есть – работа будет.
Она очень гордилась, что именно ей однажды довелось познакомить нового министра с образцами современных западных гробов для нужд нашего человека.
– У этого направления, безусловно, есть будущее, – согласился министр.
Второй мой квартирант, высокий и по-крестьянски костистый, делился с нами своими ходками за грабеж.
Красть и руководить он не умел, работать тоже, но когда кончались деньги, в основном на девок, выходил в ночное.
Его обвиняли в грабежах, хотя прохожие все отдавали сами.
Кто-то подсказал, что лучше жениться, чтобы было где жить.
Жить не получалось.
И тогда, в расстройстве, он как-то ударил тещу табуреткой по голове.
Все бы хорошо, но она приказала долго жить.
Предварительное следствие, которое он парился с нами, светило ему чуть ли не «вышкой». Поэтому парня иногда клинило. Он вдруг срывался с нар, где мы сутками сидели или лежали на досках, и с криком и пеной бросался туда, где в поднебесье маячило маленькое окошко. Но потом быстро затихал.
Видимо, бетонные стены – лучшее успокоительное из придуманных человечеством транквилизаторов.
Время от времени мы поодиночке или по двое «в ногу», чтобы не закружилась голова, вышагивали в узком проходе от стены до двери.
