Все дни прощания - [57]

— Никогда! — сказал маленький. И тут он заметил меня. Махнул рукой, подзывая: — Эй, поди сюда.

Я поставил стакан и подошел.

— Как тебя звать?

— Дима.

— А ты скажи, Дима, правильно мы делаем, что пьем?

— Правильно.

— Молодец!.. А вот он говорит, что надо еще маленькую купить. Правильно он говорит?

Высокий тут же вперил в меня взгляд и сурово надвинул брови, дескать, только скажи «неправильно», я тебе тогда покажу.

— Неправильно, — сказал я. — Лучше купите у меня часы. Вот, новая «Ракета». Идут отлично. И стоят всего пять рублей.

— Часы? — спросил высокий. — Зачем нам часы, ты подумал об этом? Мы никуда не торопимся, мы вечные, как время, понял?

— Украл, что ли? — спросил тот, с собаками на груди.

— Глупый вопрос, — обиделся я.

— Иди отсюда, — сказал высокий и толкнул меня в грудь. — Больно много понимать стал, карандаш не-заточенный.

Я вернулся к своему столику и сначала подумал, что ошибся: на столе не было ни моего недопитого стакана, ни пирожка, что я не доел. Поискал глазами на других столиках, но и там было пусто. А в дверь рядом с продавщицей уходила толстая старуха в белом халате, и у нее на широком подносе стоял мой недопитый стакан и лежал недоеденный пирожок.

Я покинул заведение, сел в троллейбус и поехал на вокзал. Оттуда ближе всего было к Вере.

Глава вторая

По широким платформам торопливо сновали пассажиры. Они подбегали к вагонам электричек, и те плавно увозили их из города.

В Песочный было уже поздно ехать, да и деньги кончались. Нужно перетерпеть до общежития и найти средства до первой стипендии. Степка говорил, что первую стипендию дадут числа двадцатого. Но как проживешь три недели, если в кармане у тебя всего четыре монетки по десять копеек?

Сожалея об этом, я пришел в буфет, и через несколько минут выскочил оттуда без единой копейки. Зато теперь хорошо, успокаивал я себя, а там будет видно. Не умру же с голоду. Это раньше бывало, до революции. И особенно в блокаду. А теперь такого не бывает. Наоборот, многие страдают от переедания. Однажды школьная врачиха говорила, что каждый пятый школьник — ожиревший. У нас это можно понять: мало бегаем, плаваем, скачем. С ума сойти! Отсиди в школе шесть часов, а потом дома некоторые зубрилки — столько же!.. Не каждый готовит себя в каскадеры, откуда быть здоровью и красоте?.. В училище небось другие порядки, там лишний жир не наслоится.

Я пошел по площади. От нечего делать походил вокруг памятника Ленину на броневике — здорово впечатляет. Особенно теперь, вечером, когда заходит солнце: багровые блики на памятнике, на воде, на окнах домов, что вокруг площади, на серебристом шпиле Финляндского вокзала, — прямо готовая натура для нового фильма о революции: вот сейчас площадь заполонит восставший народ и Ленин заговорит с броневика.

Вздохнув, я направился к Неве. Перелез через оградку и сел у воды на камни. Над Невой в домах зажглись огни, а я сидел, слушал, как неторопливые волны осторожно трогали набережную, и было мне просторно и свободно, а все обиды показались незначительными и пустыми.

«Только бы с Верой, — думал я. — Только бы она пришла домой. А там все станет прежним. И поговорить с нею можно, и посмеяться… С нею радостно разговаривать, потому что ни одного твоего слова она не воспримет для тебя во вред. Потому что она — Вера».

Стало холодно. Я вернулся в вокзал. В зале ожидания сидели пассажиры. Некоторые читали газеты, другие, положив головы друг другу на плечи, спали. Все они в этот момент были такими же, как я, бездомными, и мне стало жаль их. Я даже подумал, что все в мире несчастные люди собираются на вокзалах. Глупо, конечно, жалеть всех и каждого, но тут ничего не попишешь — иногда на меня нападала ненормальная жалость: хотелось пожалеть дерево под дождем, одинокое облако на небе, всех людей-ленинградцев; казалось, что все вокруг — это тоже я, продолжение меня, и я начинал понимать их так же, как понимал себя. Правда, это быстро проходило, но оставалось такое чувство, будто я погладил по головам и немного утешил плачущих маленьких детей… Чем вызывалась моя жалость, не знаю. Однажды спросил у Степки, находят ли на него такие жалости, но он не понял и нахально ответил: «Жалость без причины — признак дурачины». Такие дела. Еще он сказал, что с возрастом у меня это пройдет. А мне не надо, чтобы проходило. Я бы хотел всегда жалеть Веру, Степку, Валечку, Нину, квартирантку Лену, даже отца и даже белокурую… А когда вспомнил Риту Лапину, то не только пожалел ее, но даже чуть не расплакался, вдруг поняв, какой она настоящий друг. А я тогда не нашел для нее ни одного доброго слова. Даже грубил ей, старался не замечать ее… И теперь, подумав об этом, я вдруг пожалел не только Риту, но и самого себя, оттого что я такой бестолковый, пустой человек.

Я сел на деревянную скамейку и прислонился к спинке. Голова опускалась ниже и ниже. Я не мог этому противиться, не мог удержать ее — такой она была тяжелой. В памяти всплывали какие-то не очень выразительные картинки из моей жизни: то школа, то пионерлагерь, то приемная комиссия в училище, пока я не очутился в Гостином дворе, в отделе, где продавались велосипеды и мотоциклы. И рядом со мной — папа. Я держу его за руку, тащу к черному велосипеду… «Идем, — шепчу я. — Идем же… Ну, миленький, ты обещал, помнишь? Вот же он, перед нами! Видишь, какая очередь? Сейчас все разберут, и нам не достанется», — тащу я, а он смотрит в другую сторону и говорит какие-то слова или даже не слова, а стихи, очень тихие, грустные, даже плакать хочется: «У жонглера случилась беда: заболела жонглерова мама…» Мне хочется остановить папу, заставить его прекратить читать эти слова, но он не слушает меня, а все читает: «У жонглера случилась беда…» Кладет мне руку на плечо, смотрит в глаза и говорит: «Мальчик?.. А, мальчик?..»