Все дни прощания - [52]

— Где вы живете? Вы местный?

— Да. Но дома я не могу. Мне бы в общежитие.

— На кого хотите учиться?

— На судосборщика-достройщика, — сказал я, помня, что и Степка выбрал эту специальность.

— Пишите заявление. Профессия действительно достойная.

Я взял бумагу и шариковую ручку. На минуту мной овладела бездумность. Придвинулся к столу: «Вот сейчас накатаю заявление, ничего не скажу, а там…» Но стоило подумать: «там» — и глаза мои уже не видели ни бумаги, ни ручки.

— Что, не начать? — весело спросил мужчина. — Вот здесь, в правом углу пишите: «Директору технического училища номер…» Что же вы, Батраков? — вдруг сказал он. — Что с вами?

Я посмотрел на Степку. Он показывал пальцем на бумагу, дескать, не валяй дурака, пиши.

— Молодой человек, подождите, пожалуйста, друга на площади в скверике, — сказал ему Николай Николаевич.

Степка неохотно вышел.

Мне было жаль друга, но сейчас даже он здесь был лишним, даже он сковывал, тяготил меня.

Николай Николаевич показал на стул, где сидела Валентина Андреевна.

— Давайте поговорим. Почему вы хотите в общежитие?

Я рассказал ему про Веру. Про отца и белокурую. Про то, что не поступил в техникум и ушел из дома. Он слушал и выстукивал пальцами дробь на столе, — будто скакал рысак. И было непонятно, собирается он мне помогать с общежитием или нет.

— Да, братец, — наконец, сказал он. — Как у вас перепуталось — и нравственное и безнравственное… Первое, что мне пришло в голову, вернуть тебя домой, помирить с отцом. Но я не знаю, нужно ли ускорять события, ломать тебя… Надо поговорить с директором училища. Местных в общежитие мы не принимаем, приезжих бы разместить. Но даже если директор и даст «добро», то поселить тебя мы сможем не раньше десятого — двенадцатого сентября, — там теперь ремонт. Где ты будешь до этого времени?

— Могу у Степки. Могу у тети Мани… Но я сам хотел мириться с отцом. Ему плохо без меня, я знаю. А мне еще хуже.

— Вот, милый, с этого и начни. Отец — живой человек, и кто там знает, сколько у него счастья? Может, его тоже понять надо?.. Знаешь, у меня самого был случай… Ладно, как-нибудь потом. Теперь — о тебе. Ты все рассказал?

Оставалось последнее. Именно то, чего я боялся. Но остановиться на полдороге я уже не мог. Да и не нужно было. И я рассказал о жизни в компании Спартака, о Лике, об Анатолии и о том, как он пошел в магазин… Мне стало легче, хотя я не знал, что сейчас сделает этот мужчина.

Он прищурился и стал разглядывать мои руки. Не зная зачем, я спрятал их под стол, сначала одну, потом другую. А свои руки он медленно положил на скатерть и сцепил пальцы. И в этом жесте я увидел что-то миролюбивое, спокойное: он не собирался хватать меня за шиворот и вести «куда следует». Он хотел разобраться во всем без участия посторонних. И для меня это было важно. Словно не он, а я разбирался в своем поступке.

— Как же вы распорядились вещами этого человека?

— Не знаю. Я их больше не видел. Я ушел.

Теперь все зависело от него. Он мог снять трубку и позвонить в милицию, и тогда все для меня кончено. И не только для меня… Но мне было легче. Я не мог так ходить…

А мужчина не торопился. Постукивал пальцами по столу и смотрел в окно. Долго сидел, покачивая головой, и думал над моими словами или о чем-то своем. Потом он встал и прошелся вдоль стены. Он все еще не знал, как поступить. И я понял, что даже взрослым людям часто бывает нелегко.

— Да, брат, теперь больно тебе, — наконец сказал он. — Если быть откровенным, то этими данными ты меня не порадовал. За это даже несовершеннолетних судят по всей строгости закона. А ты давно не маленький, чтобы не понимать. Когда шел к этому человеку, знал, на что идешь?

— Знал.

— И все-таки пошел!.. Вот ты сказал, что у тебя нет данных, а они у тебя есть. Есть. Ты парень мужественный, честный, но не всегда принципиальный. А это, брат, тоже не пустяк. Не принципиальный человек — что машина без тормоза. Еще твои данные в том, что не побоялся рассказать мне. Вина не стала от этого меньше. Но ты рассказал, а значит, повинился. И это дает основание поверить в тебя.

Он замолчал, как бы снова что-то решая, как бы не зная, что говорить дальше. И тихим, несколько даже удивленным голосом проговорил:

— А принимать ли тебя — этого я не знаю. Можешь себе представить, какой величины клякса упадет на училище! Но и не принять — значит поставить тебя в трудное положение… Думаешь, я не понимаю, как ты себя чувствуешь после этого? Вот что: пиши заявление. Пока я ничего не обещаю. Посоветуюсь с директором, и мы вместе подумаем, как тут быть. Надеюсь, он поддержит меня.

— Возьмете? — рванулся я.

— Но и ты сделал только один шаг — расстался с ними. Нужен еще один. Я не знаю, какой. Но знаю, что в милицию ты не пойдешь. А шаг еще один нужен. И сделаешь его ты сам, без подсказки. Обязан сделать. Я бы на твоем месте сделал.

— Какой? — спросил я.

— Не знаю. Подумай. Ведь, кроме нас с тобой, кроме этой компании, еще есть Анатолий… А теперь пиши заявление.

Я снова сел к столу. А Степка приоткрыл дверь, просунул голову и, моргая ресницами, спросил:

— Ну, чего там, скоро ты?..

Глава десятая

Мы шли к остановке. Степка обнимал меня за плечи, а со мной стало твориться что-то невероятное. Я не слушал, что он говорил, не видел его, не видел ничего. В моем сознании вдруг загорелся огонек, крохотный, не больше точки. Он был похож на утренний луч, который я увидел сегодня в доме напротив. Даже меньше, еле заметный. Этот лучик мешал, будоражил, ему не хватало места, он искал выхода. Но я чувствовал, что выход обязательно найдется, и я пойму, как надо поступить.