Все, что я знаю о Париже - [6]

Лягушки-царевны

«Лягушатниками» французов стали называть англичане. Из всей Западной Европы только они категорически не едят лягушек, а соседи французов — швейцарцы, испанцы, бельгийцы, итальянцы — земноводными не брезгуют.

До середины прошлого века лягушек во Франции ели тоннами. Так ели, что почти всех съели, и в 1980 году ловля земноводных, а также разведение их для последующего употребления в пищу были запрещены законом. Теперь со своими лягушками французы «на вы».

Каждый год по весне, едва пригреет солнышко, сотни добровольцев по всей стране начинают рыть вдоль автотрасс канавы и устанавливать экраны из пленки. Дело в том, что лягушки по весне мигрируют: живут они в одном месте, а размножаются в другом. Порой им приходится пересекать приличные расстояния, и далеко не все добираются до заветного болота. Многие потерявшие от любви голову гибнут под колесами машин. Слава богу, есть добровольцы!

Ночью квакушки, не в силах перепрыгнуть барьер из пленки, скапливаются в канавах. А на рассвете эти милые сердечные люди, отпросившись предварительно с работы, собирают их, непутевых, и, рискуя собственной жизнью, переносят на руках на другую сторону трассы.

Это благородная добровольная миссия очень поддерживается общественностью.

Я представляю диалог такого добровольца со своим работодателем:

— Месье Н., отпустите меня завтра.

— А что такое?

— У лягушек гон пошел. Без меня не справятся…

— Конечно, иди. Дело важное…

К этой акции привлекают также школьников. По-французски это называется буквально «развитие чувствительности у населения». Чтобы оно, это молодое население, подходило к лягушкам с чувством, а не только с вилкой и ножом.

А едят французы (потому что они все-таки их едят!) не своих лягушек, а привозных — из Греции и Албании. Самых мясистых завозят из Индонезии.

Повторяемость

Каждое утро в 8.15 я выхожу из дома, чтобы отвести дочь в школу. Внизу здороваюсь с консьержкой: бонжур, Мадлен. Бонжур, мадам, — отвечает она. Потом открываю тяжелую дверь и выхожу на улицу. У соседнего цветочного магазина маленький человечек уже таскает горшки и кадки. Это хозяин магазина. Бонжур, — говорю я. Он никогда не отвечает. Занят. Далее на ступенях у входа в арабский банк (это вход только для женщин, на нем так и написано, основной вход — дальше) спит человек. Он тут живет. 8.15 для него очень рано. Он просыпается не раньше 10.00. Время от времени я оставляю ему на ступеньке пару круассанов и йогурт. Я так и не знаю, доволен ли он моим выбором. На углу стоят две женщины и о чем-то горячо говорят. Они стоят там каждое утро, и им всегда есть, что друг другу рассказать. Здороваться бесполезно, они не слышат. Мою траекторию пересекает папаша, в каждой руке — по дочери-близняшке: бонжур, мадам. Сегодня они в розовом. Перехожу дорогу. На другой стороне у ступенек, ведущих под землю, — группа мужчин разных возрастов в одинаковых зеленых спецовках. Это работники коммунальных служб, дворники. У них там подсобка. Один из них с длинной тонкой косичкой и татуировкой, уходящей в рукав (может, рок-музыкант?), ловит мой взгляд: бонжур, мадам. Я всегда ему улыбаюсь. В сквере гуляет пожилая дама с собачкой.

Дама в норковой шубе, из-под которой видны пижама и домашние туфли.

Сейчас к ним придет другая дама с собачкой. Точнее, собачка притащит даму. Меня обгоняет мужчина с портфелем. За ним ковыляет мальчик и прыгает на одной ножке девочка. У мальчика ДЦП. Девочка — Жюли, одноклассница моей Аличе. Ее мама начинает работу очень рано, и сосед отводит Жюли в школу за компанию со своим сыном. Мама Жюли черная-пречерная, папа, говорят, был белый. Они давно в разводе. Жюли — прелестная креолка с веселыми кудряшками. Привет, Жюли! Мне навстречу идет молодой человек в белой кружевной мусульманской тюбетеечке с папкой под мышкой. Он всегда на ходу напевает молитвы. В прошлом году молодой человек носил кроссовки, в этом — ходит в ботинках. С другой стороны дорогу перебегает еще один папаша, за ним с портфелями сын и дочь. Они всегда куда-то опаздывают. ВСЕГДА. Далее попадается группа португальских женщин. Это консьержки с соседней улицы. Почти все консьержки в Париже — португалки, моя тоже. У одной из них на плече сумка с мопсом. Мопс очень старый, у него не ходят задние лапы и он беспрерывно тявкает. Беспрерывно. Бедняга. В просвете домов мелькает Эйфелева башня. Бонжур, Тур Эффель. «Мама, она еще спит, — говорит моя дочь. — Видишь, какой туман?» Окна первого этажа углового дома открыты. Окна низко, по пояс. Зарешечены. В глубине пустой комнаты горит настольная лампа и сидит человек. Он немолод, и у него очки. Работает. До школы уже недалеко, и народу становится гуще — рядом метро. Здесь я начинаю сбиваться и помню не всех. Вот эту, на каблуках, помню. Типичная парижанка из 16-го округа. Всегда одета с иголочки. Нас обгоняет молодая мама с великолепными рыжими волосами и румянцем, дочь — маленькая копия, тоже будет красавицей. Броуново движение упорядочивается. В сторону школы идут взрослые и дети, обратно — только взрослые. Лила приезжает на самокате. За ней едва поспевает мама. Бонжур, Лила, бонжур, мадам! Мемет прибегает всегда нараспашку. У его отца брови срослись на переносице. Бонжур! У школьных дверей стоят директриса и сторож. Обоим лет за 50. У него четыре сережки в левом ухе и одна в правом. Бонжур, мадам, бонжур, месье. Я наклоняюсь и целую дочь. Дальше все раскручивается в обратную сторону, только людей я уже почти не замечаю. Мне остается только два «бонжур» — продавцу газет и хозяйке булочной. Ради них я немного меняю траекторию.