Все, что вы скажете - [18]

Меня как будто погрузили в чан с кислотой, которая разъедает мое тело. Не могу поверить в то, что это все случилось, просто не могу. Что это произошло с моей жизнью. Что же я натворила?!

«Наш корреспондент Кэролин Харрис находится на месте происшествия».

В кадре лицо крупным планом.

«Я стою на месте странного нападения», – говорит репортер, и ее голос обрывается.

Камера слегка сдвигается, и я снова чувствую, как внутри все сжимается. Просто не думай об этом, Джоанна, не обращай внимания.

Но я не могу игнорировать происходящее на экране.

«Семнадцатилетний молодой человек был обнаружен на берегу канала в шесть утра мужчиной, выгуливающим собак».

Вздыхаю с облегчением: это не про меня. Семнадцать? Сэдику было не семнадцать.

Камера отъезжает. Корреспондент стоит ровно на том же месте, где была я восемнадцатью часами ранее. Те же ступеньки, только сухие. Погода ясная, небо темно-синее. Изо рта репортера вырывается пар, как и у меня тогда. Ветер треплет полицейскую ленту ограждения. Внутри огороженной зоны стоит желто-белый навес. Что, черт возьми, происходит? Я зачарованно смотрю в телевизор.

– Боже, – говорит Рубен. – А что, если это тот самый псих? – У мужа фантастическая память на детали, и сейчас я проклинаю ее.

– Какой псих? – переспрашиваю, надеясь сбить его со следа, притвориться, что мы с тем психом были где-то в другом месте.

– Тот, который тебя преследовал!

Рубен смотрит на меня с выражением недоверия, даже какой-то насмешки, на лице.

– Ты сейчас выглядишь безумно, – говорит он в своей обычной прямолинейной манере.

Я быстро киваю, глядя в телевизор, – не могу говорить, все мои умственные способности направлены на репортаж.

Женщина продолжает говорить. Желто-белый навес – для чего он? – колышется на ветру.

Хмурюсь. Его нашли только в шесть утра? Может, он был пьянее, чем я думала?

«Обнаружен». Мои шея и плечи покрываются гусиной кожей. Нет, пожалуйста, нет!

– Таких всегда находят те, кто выгуливает собак, – замечает Рубен. – Какой-то подонок оставил там лежать парня с травмами.

Какой-то подонок – это я.

Муж встает и идет в кухню с пустой чашкой из-под кофе в руке, споласкивает ее прежде, чем поставить в посудомоечную машину.

«В шесть утра молодого человека доставили в больницу, но реанимировать его не удалось. Полиция квалифицирует его смерть как убийство».

Прежде, чем осознать, что происходит, я соскальзываю с дивана и оказываюсь на полу лицом в ковер. Рука снова больно подвернулась, но мне все равно. Я не плачу, это нечто другое… Повадки дикого зверя. Я раскачиваюсь взад-вперед; рот раскрыт, но оттуда не вырывается ни звука. Меня захлестывает сожаление. Мне безразлично, что рядом находится Рубен – повернувшись ко мне спиной, он загружает посудомойку. В любом случае я должна все ему рассказать. Он такой хороший и так добр ко мне.

Умер. Умер в больнице.

Убит. Убийство.

Вот так просто оборвалась жизнь. У парня были мысли, надежды, планы на будущее, мнение о музыке, книгах и, может, даже о рынке недвижимости. Но теперь все – двигатель остановился.

Рубен живет с убийцей. Если я расскажу ему, он поведет меня прямиком в полицейский участок. Попросить его не делать этого – равнозначно тому, чтобы попросить писать другой рукой, проголосовать за консерваторов, ограбить банк или отшлепать ребенка.

И эта чертова работа на депутата, как он сможет продолжать ее, живя с преступницей? Поднимаюсь с ковра и усаживаюсь обратно на диван. На мои вопросы нет ответов.

Но дело даже не в работе, а в том, что, оставшись один, – никогда не при мне, чтобы не расстраивать, – он будет удивляться, как я могла так поступить. Он любит меня, со всей моей безрассудностью, бардаком, неорганизованностью, фиговой работой. Но случившееся заставит его задуматься. Он никогда не скажет мне об этом знать, но я-то буду знать. Это как в гостинице, не поймешь, что в номере убирались, – заново сложили полотенца, поправили туалетную бумагу, – если не приглядываться.

Рубен стоит ко мне спиной в кухне, а потом поворачивается и смотрит задумчиво.

– В том же месте, но всего лишь… – говорит он. – Представь, что его могла найти ты, если бы шла несколькими часами позже?

Меня захлестывает паника, такая же, как в Маленькой Венеции: сердце стучит, кулаки непроизвольно сжимаются, холодный пот покрывает спину и плечи. Я бы не удивилась, что моя кровь стала черной и замороженной или что внутри меня полно тараканов, или что мои органы сдавила наковальня.

Как я могу сказать ему сейчас, когда это стало убийством? Это разрушит его, а я стану худшим человеком, которого он знает, – врагом.

На задворках моей памяти, в тайнике, среди архивов и далеких, не до конца сформировавшихся воспоминаний, появляется что-то еще. Семнадцать. Сэдику было не семнадцать. Так что… Возможно, это был не Сэдик.

Я не могу позволить себе думать о том, что это был не он. Меня преследовали, поэтому я его толкнула.

Я не могла ошибиться. Ошибка разрушит меня.

Я засыпаю на диване: время не позднее, но мой мозг слишком вымотан. Такое случалось и раньше, например, в университете я все время засыпала в неподходящее время. Выключиться и игнорировать – было моей естественной реакцией.