Все, что вы хотели, но боялись поджечь - [5]

Звуковые волны не умирают. Они без конца курсируют туда-сюда. Все, что мы изрекаем, бессмертно. Наше жалкое, бесполезное блеяние кругами носится по Галактике, и продолжается это целую вечность.

С тех пор как мы начали спать в разных комнатах, я приобрела устойчивую привычку, чуть продрав глаза, бежать к маме. Просыпалась я, по ее меркам, рано, будила, и она с неохотой пускала меня себе под бок, под одеяло. Я лежала, вглядывалась в ее очень тонкое, с порочными впадинами щек лицо, рассматривала резную спинку кровати, считала виноградинки на деревянной лозе и незаметно для себя засыпала.

Утром мама сетовала, что, только она заснет, я тут же к ней переползаю — она, скорее всего, не помнила, что в ее постели я появлялась ранним утром.

Но в тот день, когда я устоявшимся маршрутом зарулила к маме, меня ждал сюрприз: никто уже не спал. Отец лежал, откинув правую руку, на которой, в свою очередь, лежала мамина голова, вдобавок ко всему он курил, и, увидев меня, мама сказала:

— Ну я же говорила, не надо в комнате курить.

Я залезла к ней, прислонилась к ее мягкой коже, под которой ощущались ребра, и попросила накрыть меня с головой одеялом.

Мама без возражений выполнила мою просьбу. Я лежала, чувствуя, как она спокойна, и слушала.

— Окно открой, — приказала мама.

Матрас дрогнул, скрипнул паркет — отец встал, чтобы открыть окно.

Мама привстала, придерживая меня рукой под одеялом.

— Трусы надень!

Свежий воздух, потянувший из окна, ощущался даже под одеялом, хотя в целом там пахло не так уж плохо — мама на ночь обмазывалась каким-то увлажняющим лосьоном, и постельное белье накрепко им пропиталось.

— Ты же… — Папа осекся.

— Да она придет и вырубается, — успокоила его мама, — малыш еще.

Папа долго и неинтересно, сыпля фамилиями, говорил о своей работе.

Мама усмехалась и давала острые комментарии.

Наконец он, видимо, сделал какое-то движение, она тоже, и после короткой борьбы раздался ее голос:

— Не кури здесь.

Папа восстал.

— Ты понимаешь или нет, — говорил он с неизвестными мне ранее, женско-придыхательными интонациями, — ты создала для меня ад. Я не могу здесь жить. С тобой. Ты считаешь, что все должно быть только по-твоему, ты мне просто уже ненавистна, у меня нет даже места здесь!

— Проспись. — Мама демонстративно зевнула.

— Блядь, да если спит ребенок, возьми и отнеси ее в комнату, почему ты мне все запрещаешь? Почему я тут как преступник?!

Тут мама разразилась сложносочиненной лекцией о том, что в семье — в настоящей семье, подчеркивала она, — все должно быть поровну, и, стало быть, папа тоже может жертвовать на меня свободное время, когда оно у него появляется, но он только пьет и бегает по бабам…

— По каким бабам! — страдальчески выдохнул папа.

— Хватит! — рявкнула мама и сжала под одеялом кулаки. — Я родила тебе ребенка, надеюсь, этого достаточно, чтобы ты оставил меня в покое?! Эта квартира — твоя расплата со мной за ту жизнь, которой я могла бы жить, не встреть я тебя. Убирайся!

— То есть ты — так? — искренне, судя по голосу, поразился папа.

— Да, — ответила мама.

— Но, — папа усиленно мел хвостом, — мы вроде вчера… как-то наладили… Что ты такая бешеная?

Мама вдруг совершенно нормальным голосом сказала:

— Я не допила, там, на кухне, коньяк остался, принеси, пожалуйста.

Издав из ноздрей шумный, негодующий звук, папа пошел за коньяком. Вернулся.

Мама попросила:

— Слушай, включи музыку.

Папа (я так и не узнала, в трусах он был или без) повозился слегка, и зазвучало радио.

Музыка свободно лилась: всегда быть вместе не могут люди, всегда быть вместе не могут люди, зачем любви, земной любви — гореть без конца, скажи, зачем мы друг друга любим, считая дни, сжигая сердца…

Мама взяла бокал, видимо, со вчерашним знаком «N», что, в такт музыке, отозвался легким бряцаньем, и, судя по нервному дыханию отца, выпила его целиком.

— Андрюш, — сказала она и замолчала.

— Я готов, — ответил папа.

— Ничего уже не поможет. — Мамина речь вдруг полилась, словно неглубокая среднерусская речка. — Я… Ты… Мы уже не можем… Ты лучше… Уж если ребенок…

В таком духе, под коньяком, она говорила еще минут двадцать.

— Ты меня не любишь? — воскликнул папа.

— Нет, — четко сказала мама, — и ты меня тоже. Нет.

— Нет! Нет! — запричитал папа (у него присутствовали определенные сценические способности). — Так не будет, так нельзя! Я не хочу, я не буду… вернее, я буду по-другому.

В таком духе он паясничал еще минут пять. После фразы: «Ты видишь, я перед тобой на коленях!» — раздался грохот, папа и впрямь упал на колени, а мама горько, деланно засмеялась.

Они говорили про какую-то Марину, и мама требовала «хоть раз в жизни не лгать», папа же говорил, что Марина — идиотка и он с ней больше не общается.

Постепенно ситуация немного для меня прояснилась: папа «делал это» с Мариной (что «это», я, честно сказать, не поняла), а потом Марина зачем-то позвонила маме и все ей рассказала «про это» и потребовала, чтобы папа теперь жил у нее.

Как ни странно, родители заключили своего рода мир на маминых условиях.

Папе вменялось не бегать по проституткам, а побольше работать, пить только в пятницу — правда, мама сразу подчеркнула, что это невозможно, и пусть папа сделает над собой усилие во имя ребенка и пьет хотя бы после шести, а не с утра. Также папа обещал, что в выходные гулять со мной будет только он, а в пятницу даже постарается забирать меня из детского сада.