Все, что шевелится - [134]

Подменили!

Но неужели папаша сына своего не признает? Это он-то, Эсеге Малан-тенгри, «отец плешивое небо», глава пятидесяти пяти западных и сорока четырёх восточных небожителей, который дарит своим подданным ясную солнечную погоду, сын Хухе Мунхе-тенгри, вечно пьяного… тьфу ты! – синего неба и двух мамаш: Цаган Дар-эке, белой звёздочки, и её гневного воплощения – Ухин Хары, девы темноты? Кто, как не он, Эсеге, научил землян мудрости, заставил невест переселяться к женихам, а не наоборот, установил предел жизни в семьдесят лет, чем и доконал гигантов? Кто спас Пересвета и Перетьму из подвалов Эрленовых? Кого глупые потомки сравнивать станут с самим Чингисханом, а супругу его, Эхе Юрен, с женой воителя Борте по прозвищу Эхе Юджин, «мать супруга»? Я столь велик, размышлял Эсеге, а мне сына подменили. Думают, что по величию своему я и подмены не замечу. Замечу, да ещё как, сами увидите!

А куда же сам-то Шаргай делся? Где его божественная душа-дзаячи приют нашла?

Долго божок вглядывался в меркаторскую проекцию суши и океанов и в Европе искал кровиночку и в Азии, скользил гневным лучом взора по едва не разорванной Америке, клянясь, что уж в следующий-то раз непременно оторвёт Северную от Южной, обшарил Африку, с трудом разыскал Австралию, даже про Антарктиду не забыл. Мимоходом подумал, почему пять из шести континентов начинаются на букву «А», вот бы и Европу переназвать Авропой… Отбросил досужие мысли и вновь занялся поиском. И при свете дня искал, и при лунном сиянии.

Тщетно! Не было сынка Шаргая в подлунном мире. И в подсолнечном! Ни в морях, ни на суше, ни в прошлом, ни в будущем, ни среди живых, ни среди мёртвых не встретил он Шаргая – Джорочку, Гессера, – не нашёл, не обнаружил, не отыскал, не выследил, не заметил, ни мельком не увидел, ни в глаза, ни за глаза; не доспел, не почуял, не унюхал, не догадался – где ж сынок. Ну нет как нет!

Крепко Эсеге Малан задумался, даже пить бросил. Сынуля, где ты, ау! Из далёкого далёка – времени, когда сам он, Эсеге, был сопливым отроком, – припомнился ему рассказ всеобщего деда, его синего папаши Хухе Мунхе. А рассказ шёл о временах, когда и сам вечно синий был молод, холост и бездетен… Были же времена, когда само время, двуликая баба День и Ночь, никак не могло разделиться на времена суток и было безгрешным, невинным, девственным! И тогда, когда…

– Вот! – мысленно воскликнул божок. Именно тогда, когда его, Эсеге, бабушка и дедушка Дзаячи (он же – прадедушка, поскольку сам бабушку, праматерь всех богов, породил и затем без свадьбы взял в жёны) покидали небесный дворец, сынку своему поручили приглядывать за новеньким, только что сотворённым миром, а сами его покинули, ушли творить иные миры.

– Вот и ответ! – сказал он себе. – Прародители ушли в другие миры, а раз Шаргая в этом нет, получается, что искать его следует в ином мире; Но как те миры искать? – Эсеге уже не замечал, что громко разговаривает сам с собой. – Где находится выход из этого мира? Где, где! Где всегда был, там и сейчас, никуда не делся, – на первом ярусе, где пол меден и покат, а потолок костяной. Правда, весь первый ярус сверху донизу плотно набит навозом, и запах там, наверное, стоит такой, что и у бога дух захватит, и пробиться туда не всяк сможет, но я же – это Я, глава всех прочих тенгри и тенгрят! Чтобы Я да не пролез, не прорвался, не достиг намеченных рубежей – быть того не может, потому как «слово моё верно, потому что всесильно»!

Малан сам себе зааплодировал, когда сочинил эдакий афоризм на все века. Ай да Я, ай да Хухе-Мунхин сын!

Оставался ещё один нерешённый вопрос: а как на первом ярусе искать прадедов вход-выход? Там темно, плотно, душно, не известна высота выхода (отцу пришлось подпрыгивать, чтобы дотянуться до комка с невестами). Прилип тот комок внизу, посредине, наверху прохода или вообще сбоку – тоже вопрос, требующий ответа. Или другая закавыка: в квадратном мире земли углы означают направления – север там, юг, восток, опять же запад, – а в круглом мире небесного дворца нет ни севера, ни юга. Так в каком направлении идти, куда податься? Может, папаша знает?

Больше посоветоваться было всё равно не с кем, и Эсеге Малан отправился в сад радостей земных, дендрарий с сомагонными костями. Хухе Мунхе был, по своему обыкновению, пьян в отличие от протрезвевшего старшего сына.

– Выпить хочешь? – приветствовал он первенца.

– Хочу, но в другой раз, – отмахнулся глава девяносто девяти тенгри. – А сейчас у меня к тебе, о вечно синий, вопрос…

– Ну что за совопросник века сего! – возмутился муж двуликого времени. – Заедаете вы мне век вопросами сущеглупыми!

– Каюсь, батюшка, – притворно покаялся сын. И тут же на всякий случай добавил: – Чур, повинную голову меч не сечёт. Ответь, батюшка, на вопрос, яви божеску милость!

– А немилости не хочешь? – спросил Хухе, опрокидывая очередную стопочку на девятьсот литров.

– Упаси, батюшка! – в испуге замахал руками плешивый сын.

– Ладно, упасу. Садись давай.

Пришлось Эсеге присаживаться Маланом на колченогий табурет и замереть на краешке, боясь двинуться: мебель развалится, а мастер обидится. Скажет, сломал, мол, вещь, что я на века ладил. Такая неловкость.