Всё, что имели... - [5]

— Эвакуация… — вслух произнес он часто слышанное слово, и сейчас оно показалось ему страшным.

Макрушин беспомощно опустился на какой-то тюк.

— Никифор Сергеевич, вы что, вам плохо? — послышался встревоженный голос Леонтьева.

— Плохо, очень плохо, Андрей Антонович, — почти простонал он.

— Врача позвать, что ли?

— Эх, на здоровье пока не жалуюсь. Цех рушится, вот наша хвороба…

Промолчав, Леонтьев отошел к группе рабочих, и до слуха Макрушина доносились его распоряжения группировать громоздкое и тяжелое оборудование у окон, ящики с инструментарием и приборами выносить наружу, не забывать о маркировке… Ему был понятен смысл этих распоряжений, знал он, что громоздкие станки будут вытаскивать автокранами через широченные окна посветлу, чтобы не нарушать строгую светомаскировку.

Макрушин взялся было за лом, чтоб помочь ребятам сдвинуть с места токарный станок, но инженер Смелянский поспешил сказать:

— Оставьте, Никифор Сергеевич, без вас обойдемся. Отдыхайте.

— Отдыхать? Это какую же надо иметь совесть, чтобы сидеть сложа руки сейчас? Аль в неровни зачислен?

— Никифор Сергеевич, на-ка вот молоток, иди ящики заколачивай, — предложил подошедший Мальцев.

«Это другое дело, — подумал Макрушин. — А то — отдыхай…»

Он стучал молотком, вгоняя гвозди в податливые доски, и ему казалось, будто не цеховое оборудование положили в ящик, а покойника, и не ящик он заколачивает — домовину… Что ж, случалось и такое. Жизнь-то за плечами немалая, седьмой десяток разменял, доводилось отца да мать хоронить, соседей по улице, товарищей заводских, которые летами постарше, а то и помоложе. Всяко бывало…

Утром к нему подошли Мальцев и Грошев, пригласили сходить в столовую.

— По всему видать, что до вечера, а может, и до завтра не вырваться нам отсюда, — предположил Мальцев.

— Да, работенки порядочно, лешему делать бы ее, — угрюмо отозвался Макрушин.

Где-то в глубине души у него еще теплилась крохотная искорка надежды на то, что по какой-то счастливой причине вдруг отменят приказ об отъезде, а станки и прочее оборудование займут свои прежние места. Но в столовой, куда приходили оружейники других цехов, он услышал: ночью от погрузочной площадки отошел на восток первый эшелон, а за ним следующий готов отправиться.

«Теперь все, завод стронулся… Веками насиживалось место, а вот покидать приходится», — с горечью думал Макрушин, глаз не подымая и не дивясь тому, что ни смеха не слышно, ни шуток, на которые горазды были мастеровые-оружейники. Никто не подтрунил над молчуном Савелием Грошевым: «Почем нынче словцо продаешь?», никакой озорник не обратился к пышненькой поварихе насчет вечерней «добавки», не обсуждались, как бывало, фронтовые вести. Люди завтракали молча и торопко, не глядели друг на друга, будто каждый чувствовал какую-то вину перед другим.

Дня через два, когда просторное, с высоким потолком и широкими окнами здание цеха опустело совершенно, Леонтьев распорядился, чтобы все, кто числился в списке отъезжающих, разошлись по домам и ожидали машины для погрузки своих вещей.

— Повторяю, ничего громоздкого не брать в дорогу, — чуть ли не каждому требовательно говорил он.

У Макрушина появилась возможность заглянуть на минутку в госпиталь, чтобы с Петей проститься. Распрощались они почти молча, только и сказали друг другу:

— Береги себя, Петя.

— И ты береги себя, дядя. Я напишу тетке, она тебе перешлет мой новый адрес.

Макрушин заспешил домой, понимая, что если велено ждать грузовую машину, значит задержки с отъездом не будет.

У дома Грошевых уже стоял грузовик, и Степанида, жена Савелия Грошева, размахивала руками, указывая на готовые к погрузке буфет и шифоньер.

— Я получил приказ: никакой мебелью не загружать машину, — стоял на своем пожилой шофер.

— Ты на приказ не кивай! Сказала — погружу и погружу! Савелий, берись! — крикнула она мужу.

Грошев переступил с ноги на ногу, нерешительно проронил:

— Андрей Антонович запретил громоздкое брать.

— Андрей Антонович, — передразнила Степанида. — Мне плевать на его запрет! Сам-то, поди, не с пустыми руками едет, ванну, должно, и ту прихватывает.

— Что мелешь, соседка. Или не знаешь, какая у Леонтьева беда, — вмешался в разговор подошедший Макрушин.

Степанида огрызнулась:

— Во, еще один адвокат-советчик объявился. Ты про свое думай, а в чужое не лезь!

— Вы тут шумите, а я к Петровичу поеду, — сказал шофер. Он заскочил в кабину и, не затворяя дверцу, наискосок двинулся к дому Мальцевых.

— Стой, стой! — крикнула Степанида, готовая броситься вслед за машиной, но Макрушин придержал ее.

— Охолонь, Васильевна, шофер выполняет приказ.

— Занести бы это назад, — предложил Грошев, погладив рукой полированный бок шифоньера.

— Без тебя знаю, что делать! Езжай с ними да вещи карауль! — приказала мужу Степанида. На самом же деле она растерялась, не знала, что делать с дорогими ей буфетом и шифоньером. Не торчать же им на улице! Не будь здесь Макрушина, она справилась бы с шофером, заставила бы его притихнуть (твое, мол, дело крутить баранку, а что в кузов кладут — не твоя забота). С Макрушиным же кашу не сваришь, тот сказал о приказе — и крышка… Степанида недолюбливала старика-соседа, он, бывало, поговаривал о ней: «Ты девка хваткая, ты свое не упустишь и чужое прихватишь». Все на улице понимали, что говорилось это в шутку, и всем было известно: у Грошевых всегда своего хватало. Степанида сейчас раздумывала, как быть. Конечно, можно было бы найти постороннюю машину и отвезти мебель к эшелону, а там настоять, упросить начальство — погрузите… Но есть приказ, и никто тебя слушать не станет. Подумав так, она метнулась на соседнюю улицу к двоюродной сестре. Сестра эвакуироваться не собиралась, кое-что из домашних вещей Степанида перетащила к ней, решив, что так лучше и что заколоченный и запертый на замок свой дом — ненадежное место для хранения всякой нужной всячины.