Всадники - [60]

Мокки склонился над Уросом и сказал:

— Какое-то странное место. Я не нашел ни одного из бача. Внутри тоже никого нет.

Хазар, который находился ближе всех к самовару, осторожно произнес:

— Здесь был один бача, но этот сукин сын сбежал сегодня на рассвете с одним из караванов. Сказал, что хочет посмотреть мир.

— Хорошо, — сказал Урос, — тогда я хочу поговорить с хозяином.

Хазар медленно повернулся к нему:

— Это я, — ответил он и глубоко вздохнул.

— И чего же ты ждешь? Ты ничего не собираешься принести нам? — спросил Урос. — И что у тебя есть, может быть, вы нам все же расскажете?

Старик почесал ногу и ответил:

— Этот подлец ничего не приготовил до того, как сбежал. Есть только несколько черствых лепешек.

— А для лошади?

— За дорогой есть поле, моему ослу тамошняя трава пришлась очень даже по вкусу, — заметил хозяин.

— А чай? — спросил Урос.

И до того, как хозяин чайханы смог что-либо ответить, добавил:

— Надеюсь, он тоже пришелся по вкусу твоему ослу?

Хазар на мгновение запнулся, но затем растянул свой лишенный зубов рот, и затрясся от беззвучного смеха.

— Вы слышали? Слышали? — возбужденно затормошил он своих друзей, которые тоже расхохотались, а затем так же дружно закашлялись, подавившись дымом от кальяна.

Отсмеявшись, он снова повернулся к гостю:

— Ты нравишься мне, всадник. Хоть ты и болен, но склоняешься к шуткам, а не к раздражению.

— И мне ты тоже нравишься, — ответил Урос. — Несмотря на твое ремесло, тебе ближе лень, а не желание заработать деньги.

— Я в этом не виноват, — ответил хазар и вновь вздохнул. — Тот, кто всю жизнь прожил рабом, никогда не будет дружить с работой.

Он поднялся на ноги, все вздыхая.

— Я приготовлю для тебя хороший, крепкий чай. Но я предупреждаю сразу, — вся посуда грязная. Этот чертов бача не помыл ни одной чашки, прежде чем убежать!

Хозяин чайханы нехотя удалился, что-то бормоча.

«Ему примерно семьдесят лет, — подумал Урос. — Я был еще совсем мал, когда эмир Хабибулла освободил это племя, которое раньше сам же приговорил к рабству за их неповиновение».

Урос покачал головой. «Рабы, а ведь они были потомками тех всадников, которых оставил здесь великий Чингиз, чтобы они правили этой страной.»

— Мне кажется, что я тебе пока не нужен, — произнес Мокки. — Можно я отведу коня на поле?

Голос саиса был тих, а сам он смущен.

«Говорит о коне, а думает о своей девке» — усмехнулся про себя Урос.

Жестом он разрешил ему уйти.

Мокки заметил Серех, как только вышел из тени крыши. Она сидела там, где стена, отделяющая веранду от поля, слегка закруглялась. Хлопковая материя, которую она набросила себе на голову, почти не отличалась по цвету от глины стен, и сейчас она напоминала кем-то забытый и брошенный мешок. То, что она находится так близко от него, смутило Мокки и он застыл на мгновение. Во время пути они шли раздельно и из-за страха перед Уросом он ни разу не посмотрел в ее сторону, и не оглянулся.

Серех сидела молча и не двигалась. Страсть, которая заставила ее уйти от своего племени, жгла ее как никогда прежде. «Какой он красивый и сильный, этот большой саис, что стоит возле прекрасной лошади».

И ей показалось, что она видит его впервые. Она глубоко вздохнула. Но опыт подсказывал ей не выдавать своих чувств, а искусство притворства, которое она осваивала всю свою нелегкую жизнь, помогло ей при этом.

«Осторожно… подожди… — приказала себе самой Серех, — я уже достаточно рисковала. Теперь нужно потихоньку продвигаться вперед… Очень медленно… одно лишнее слово, и все кончено. Да еще господин следит за мной своими рысьими глазами.»

Но их обоих, и невинного саиса, и расчетливую кочевницу, обожгло одно и то же чувство. Мокки подошел к Серех ближе. И когда он увидел ее такой потерянной и слабой, сидящей на земле в тонком платье, то показалась она ему еще прекрасней, чем тогда, при свете костра.

И к нежности, обожанию, восхищению и благодарности, которую он к ней испытывал, добавилось совершенно новое чувство: видеть ее здесь у своих ног, словно нищенку, ее — свою возлюбленную, вызывало у него такую глубокую боль, наполнило его таким бесконечным сочувствием, что горечь, которую он испытывал, на какой-то момент заглушила в нем все остальное и привязала его к ней сильнее, чем незамутненное счастье прошедшей ночи. Доля угнетенных и бедствующих никогда особо не трогала Мокки. Везде есть богатые и бедные — таков закон природы. Но то, что Серех без хлеба и воды, должна сидеть на земле и ждать пока они сами насытятся и отдохнут, оскорбило его до глубины души, и стало для него более горьким, чем вся несправедливость этого мира.

— Почему ты сидишь здесь? — крикнул он ей.

— А разве есть для меня какое-то другое место? — возразила Серех очень осторожно и мягко.

Мокки задумался на мгновение. Что он мог ей ответить? Священный, нерушимый закон древних обычаев и воспитания говорил, что Серех права. А как он себе это представлял? Женщина самого низкого происхождения… без мужа… без денег… без чадора… То, что она может показаться здесь, на постоялом дворе — открытом месте — было немыслимо. Если бы на это осмелилась другая женщина, сам Мокки был бы возмущен и поражен таким поступком. Так значит это правильно, что Серех должна сидеть тут, изнывая от голода и жажды, словно собака которую выгнали за дверь, в то время как мужчины..?