Всадник времени - [117]

— Поверь мне, скоро вернётся капитаном.

— Да неважно кем...

— Точно вернётся, Егор.

А Катя молчала, думая о своём. Уже не та, светящаяся юностью женщина, ещё молодая бывшая княжна, которой оставалась она в далёком уже теперь восемнадцатом. Ныне — седеющая женщина, благородного российского княжеского рода. Прошедшая все лишения и унижения русской Октябрьской революции, тяжёлой Великой Отечественной войны, которая ещё не завершилась. Потерявшая брата. А ещё десять лет назад — отца. Хорошо, Егор остался рядом. А теперь и отпустившая на фронт сына...

Каждый раз, особенно после гибели брата, она с ужасом провожала мужа на фронт. А потом вот и сына. Но хоть их Господь пока миловал. Может быть, для неё?

Она верила в Бога, хранила несколько икон, прятала их. Иногда, ночью, когда ей вдруг становилось особенно тревожно, она доставала со дна сундука икону. Из старинного сундука давно ушедшей из этого мира её бабушки-княгини. Икона была древняя, не очень большая. Немного вытянутая вверх. Святая Казанская Богородица с Христом-младенцем на руках.

Катя зажигала припасённую свечу, ставила её перед иконой и становилась на колени. Она смотрела в большие глаза Божьей матери, в её прямые небесные черты, не похожие на черты обычного человека, вглядывалась в лицо младенца, большого, по виду лет семи. И молилась, обливаясь слезами. Сначала за мужа и брата. И за Россию. А потом и за сына, когда и он ушёл на фронт.

Брата Святая Богородица и не уберегла. Но убережёт Святую Россию. И сына — Сергея. И мужа — Егора.

И молилась она, и иконы хранила в великой тайне. Никто не знал. Даже Егор. Нет, за это её бы не наказали, но если бы узнали о её религиозности, — хоть кто-то бы узнал из знакомых, — то почти наверняка это стало бы известно в НКВД. И Егору бы тогда не сладко на службе пришлось... Ни генерала, ни героя бы не получил. Какой генерал? И полковничьи погоны могли бы снять... Вот так. Коммунист и его семья должны быть атеистами. И никак иначе.

Однажды знакомая Кати, ещё в тридцать первом, окрестила ребёнка. А муж был член ВКП (б), директор завода. И кто-то донёс. В таком деле доброхоты всегда найдутся. Как говорится в народе: «Мир не без “добрых” людей». Так вот, эти «добрые», «очень добрые» люди и стукнули. Мужа-директора исключили из партии, выгнали с работы. Теперь где они, Катя и не знает, уехали куда-то в Сибирь. Россия большая, слава Господу. Только поняла она потом, что всё-таки повезло им. Семье-то этой, в которой ребёнка окрестили. Повезло, что произошло это в тридцать первом году, а не в том, самом кровавом, тридцать седьмом. Тогда бы точно в концлагерь отправили. Или даже расстреляли «за предательское искажение линии партии и отход от марксистских идеологических позиций».

А ведь она, Катя, умудрилась маленького Серёженьку своего тайно окрестить, ещё в двадцать седьмом. И никто не узнал.

...Навстречу шёл военный патруль. Высокий и худенький старший лейтенант в фуражке и с двумя орденами Красной Звезды на кителе. И два солдата в касках и плащ-накидках. Все трое с автоматами ППШ[30] на плечах. Увидев генералов, вытянулись на ходу, отдали честь. Волохов и Вересаев привычно козырнули.

Небо периодически вспыхивало ярким и искрящимся многоцветней салюта, и им казалось, что Москва также приветствует их, только что прибывших с фронта.

...Утром им не надо было идти в штаб, отъезд на фронт завтра, и Волохов предложил:

— Давай, Егор, сводим твою Катю в зоопарк!

Дело было за завтраком, Катя в этот момент наливала чай и, от неожиданности, чуть чайник с заваркой не выронила.

— Да вы что, ребята?! Что я маленькая, что ли? — Потом вдруг заулыбалась, присела к столу, пригладила рукой седеющие волосы. — А что? Может, и вправду сходим? Живу, в общем-то, рядом, а была я в зоопарке нашем, дай Бог памяти, лет двадцать назад... Вот как.

— Ну так что, идём? — Улыбался Волохов.

— Конечно! — Подтвердил Егор.

...Медведь был спокойный и очень большой. Бурая и густая его шерстяная шкура перекатывалась по его могучим лопаткам. Он, косолапо переваливаясь с боку на бок и почему-то недовольно урча, прошёл по камням и спустился в бассейн. Ему было жарко. Поплыл, загребая могучими лапами.

Волохов с минуту задумчиво смотрел на медведя, потом сказал:

— Ведь предупреждал же их мудрый Бисмарк: «Не трогайте русского медведя!» Не послушались!

— Кто? Немцы, что ль?

— Ну да!

— Это — Гитлер. Он — сам себе голова. Теперь вот будет расхлёбывать.

— Да, если всё пойдёт нормально, через год в Берлине будем, пожалуй.

— Ну... не говори «гоп»... По срокам ещё по-разному может получиться.

— Да... конечно. Но в Берлине — будем.

— Думаю, да.

Длиннохвостый гиббон корчил рожи. И не просто так, а именно Кате. Она оглянулась, увидела, что на неё никто не смотрит, и скорчила рожу гиббону в ответ. Обезьяна от этого оказалась в восторге. Завизжала радостно и руками стала растягивать себе щеки, одновременно скалясь, будто смеясь, и высовывая красный язык. Хвост обезьяны тоже восторженно взмахивал.

И Катя, и Волохов с Вересаевым смеялись так чуть ли не до колик....

— А этот гиббон проявляет к даме повышенное внимание! — Пошутил Егор и покосился на Катю. Обеспокоился, что обидится.