Всадник - [26]

Тогда священный горностай Хараа-Джеба бросилась всаднику в ноги.

– Не губи Камарг, созидатель! – взмолилась женщина в белых мехах. – У города великая история, он породил половину колоний материка, даже преславный Рэтлскар, увидев который ты поймешь, что ради одного этого острова можно сохранить его отца – Камарг.

Всадник не стал поднимать женщину с земли, а на лице его появилась странная улыбка.

– Да что ты? – спросил он, округлив глаза. – Рэтлскар, говоришь? А где это? Покажи рукой.

Джеба, приняв его вопрос за чистую монету, принялась рассказывать героическую «Историю обретения Родины» из Полотняной книги, но всадник, предсказуемо заскучав, не стал слушать, обошел ее и вернулся на дорогу.

– Я дам тебе все, что захочешь! – вскричала женщина, догоняя его и хватая за край плаща.

– Оставь это «все» себе и беги домой, – ответил созидатель, – иначе прекрасная молодая богиня последует за ужасной старой привратницей, а я обычно с неохотой убиваю женщин, и мне страшно надоели многозначительные угрозы. Мои.

– Ты ранен. – Как всегда в таких диалогах, Хараа-Джеба не слушала обращенных к ней речей, а продолжала говорить о своем. Она коснулась скулы всадника (он дернулся) и потянулась к его запястью (он аккуратно отвел руку). – Я вылечу тебя, иначе тебе не победить Онэргапа. Помогу покинуть город тайно, по реке…

Всадник вежливо отошел на полшага назад.

– Ты не слышишь, что тебе говорят, горностай, – констатировал он, надел взявшуюся ниоткуда маску и накинул капюшон. – Так и оставайся горностаем: ты не нужна ни мне, ни городу.

Делламорте пошел прочь, не глядя более на изящного белого зверька, оставшегося, сгорбившись мостиком, сидеть на дороге. И вовремя – близилось время действия.

6. Контрапункт

Лучник: осада

В ночь, когда доктор Делламорте разрушил библиотеку Камарга, Апеллес должен был выйти на внеочередное дежурство. Лейб-гвардия состояла из уже встречавшихся нам крылатых лучников, прæторов, которых всегда было четырнадцать: новый крылатый охранник появлялся под началом блистательного Джонара сед Казила только тогда, когда умирал один из прежних. Продолжительность жизни и необходимость смерти лучников ничем не определялись, и жили они куда дольше обычного горожанина. Но все-таки время, беспристрастный жнец, не преминуло несколько раз полоснуть своим серпом и по гвардейцам, и по истечении ста тринадцати лет оставался лишь один современник, свидетель и участник происшествий Дня избавления, Апеллес, в тот незапамятный день лично использовавший свой чудесный лук, чтобы уничтожить Всадника.

Прошедшего времени оказалось недостаточно, чтоб свести Апеллеса в могилу: он все не умирал, а происшествия того страшного дня беспокоили его все сильней. Апеллесу, прямодушному и лишь затем лояльному, не давало покоя осознание того, что он, честный и могучий воин, принял участие в засаде, стал пешкой в руках подлого тирана; как трус, позволил группе вооруженных солдат уничтожить одинокого противника, и победил потому лишь, что на их стороне в самом буквальном смысле был бог. Выход этому ядовитому, обжигающему противоречию Апеллес дал, сделавшись художником: явление Красного Онэргапа и ужасающая гибель Всадника открыли в лучнике дар, и ему надо было деть его куда-нибудь, вычерпать из себя. Вот он и клал его на полотно мазками, сам растирал какие-то порошки, смешивал их с маслами или яичным желтком, экспериментировал с кожей, холстом и деревом. Рисовал, писал, а потом складывал – одну картину поверх другой – и никому не показывал, ни с кем не делился, ничего не продавал. В Камарге были зодчие, скульпторы, ювелиры и даже художники, но все они работали серьезно – строили и оформляли здания, ваяли статуи, изготавливали удивительные украшения, в общем, занимались ремеслом, а у Апеллеса уже было одно серьезное ремесло – гвардия, и ему отвлекаться на художества не полагалось.

Но Апеллес не придавал значения полагающемуся, ибо искренне считал, что уже слишком стар для этих предрассудков. Травматическое происхождение его дара вовсе не означало, что изображал он все лишь в оттенках красного, как в тот день, когда все было залито кровавым огнем. Напротив, он писал все, кроме алого божества, которое лицезрел во всем уничтожительном блеске. Торговца медными лошадками (по старой традиции их покупали всем мальчикам города как оберег от неведомой мальчиковой опасности) и молодую мамашу, задумчиво вертящую в руках маленькую фигурку, луну над библиотекой, вцепившуюся за верхушку башни, как бриллиантовая корона, холодную Моржовую гавань, реку Кама и мосты. Был у него даже портрет Джонара, разбирающего лук, – редкий момент в занятой жизни незаменимого царедворца…

Апеллес, конечно, узнал всадника и даже себе мог признаться лишь тайно, что рад этой встрече, этому появлению. Но он не мог понять, откуда тот взялся спустя сто тринадцать лет живой и относительно невредимый, ничуть не изменившийся, будто время шло мимо, а он провел его где-нибудь в сторонке на берегу, глядя, как мимо бегут года, несущие в потоке всех, кроме него. Будто не сожгло его, истыканного стрелами, огнем. Потерзавшись немного, лучник вдруг понял, что не хочет находить ответы ни на какие вопросы, а хочет на сей раз стоять, держа звенящий от натуги лук, не против всадника, а рядом с ним. Апеллес сделал для него крошечную картинку с башней, а еще нарисовал тончайшей медзунамской кисточкой то, что принес сейчас с собой во дворец, потому что этой ночью его вызвали на внеочередное дежурство.