Время вышло. Современная русская антиутопия - [8]

– Что такое?

– Да так, анекдот вспомнил.

– Может, расскажете? – И тут же Ермаков проклял себя за угодливость.

– Да ладно… Глупый и, боюсь, непонятный. Я его в детстве слышал. Про чаёк и старика Крупского…

– Про кого?

– Я вам лучше другой. Поновее. Один коллега рассказал. Ой, только злой. Ничего? Чёрный юмор перевариваем? Короче, разводятся старик и старуха. Судья такой: «Почему разводитесь?» – «Гуляла, дома ничего не делала». – «А он пил, меня бил!» – «Да как же вы столько лет прожили?» – «Детей жалко было… А потом внуков… Ждали, когда помрут».

Косыгин встряхнулся беззвучным смешком, распрямляя под красной безрукавкой костистые плечи и острым, птичьим взглядом что-то выцеливая в лице чиновника.

Ермаков схватил мобильник и повторил последний вызов.

– Ермак, жди! – заорал человек на том конце. – Тут козёл один допрыгался… – С заднего плана накатил гогот дружины.

Ермаков швырнул телефон, и тот ударился о стол с грубым стуком.

– Закон бутерброда. – Косыгин прищурился.

– Как это?

– Бутерброд всегда падает маслом вниз, а мобильник – экраном. Не замечали? Ждём, значит?

– Угу. – И с губ сорвалось прежнее: – Щитня…

– Знаете, Алексей, я так воспитан: во всём нужно видеть хорошее. Да приедут они, куда денутся, а мы с вами пока по душам… Слушайте, мой друг, ну что вы такой мрачный?.. Я ведь в своё время на психолога отучился. Когда-то даже консультации вёл, помогал ребятам.

Эти «в своё время», «ребятам» и покровительственное «мой друг» гнусновато укалывали сознание…

Помолчав, Ермаков тихо, неохотно отлепляя слова от немоты, сказал:

– Давай на «ты».

Косыгин празднично хрустнул позвонками, запрокидывая голову:

– За-про-сто. Если так удобнее… Так чё ты мрачный такой?

– А чему радоваться?

– Жизни.

– Такой?

– Любой.

– Поздно.

– А я тебе завидую.

– Почему?

Они быстро, глаза в глаза, кидали короткие фразы через стол.

– Видите ли… Ой, видишь ли… Вы…

– Ты.

– Нет, вы… должны научиться строить и двигать этот мир без нас. И вы научитесь. Обязательно. В моём детстве говорили: человек такая…

– Скотина, я знаю. Так дед говорил.

– А вы не скоты, вы – бабочки. Понимаешь? Бабочки-подёнки, крылышки прозрачные, летают всего денёк, и так вечность, представляешь? Кружат над водой, спариваются и гибнут… Они даже ничего не едят, ртов у них нет, зато глаза огромные, чтобы успеть побольше увидеть. А Моррисон, Кобейн, Башлачёв… Лермонтов… А великие битвы Македонского и Невского… Большинство людей веками не доживали до тридцати. А твои современники… Пианисты, физики, программисты… Вспомни хотя бы тех, кто ушёл в семнадцать! Тони Гринан, Надя Хасбулатова, да тот же Трёхцветов…

– Васю я знал. – Ермаков покривился от болезненного воспоминания о поэте, но и от того, сколь надоедливо-жалок весь этот утешительный трёп книжек, блогов, психотренингов. Вяло пробормотал: «Я, я, я, что за яркая явь…»

– «Милый гад, головёшку поправь»… – подхватил Косыгин. – Вспыхнул человек и сгорел! Кто счастливее, бабочка или черепаха? Я одно знаю: что мне, что тебе всё равно за тортиллой не угнаться… Не курю, бегаю, плаваю, а не угнаться. Двести лет, как ни бегай, не проживу. А вот сто могу! – Он хохотнул, распустив морщины и розовея.

И словно в поисках аудитории повёл загорелой лысой головой, озирая кабинет победным взглядом.

Он увидел отцветшие постеры на стене, фотографии в рамках на отдельном столике, разорванные картонные коробки на полу, там же – строй запылённых квадратных бутылок, стопку из трёх-четырёх планшетов, а ещё красный облупленный шлем мотоциклиста, валявшийся в луже солнца, как после аварии.

Косыгин заглянул в чашку и пожевал губами:

– Чего таить, обычно люди моего, так сказать, круга не жалуют эти времена. А я им говорю: в наших поколениях такого не было, чтоб столько талантов расцветали так рано. В двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Синдром бабочки! Они говорят: сплошная жесть, людоеды пещерные, с каждым месяцем всё адовее, мы уйдём и мир сдохнет. А я говорю: человечество рождается заново. С болью, с тоской, с восторгом… И цивилизация ещё возродится… И в космос опять полетим. Бабочка не может не летать!

Ермаков, теряя нить трёпа, смотрел на рот должка, извилистый, лоснящийся, жадно трепещущий, и вспоминал, как раньше на всех углах вещали про медузу, которая якобы живёт бесконечно, но бессмысленно, и о том, как в сравнении с ней свезло человеку… Сейчас такие речи вроде поутихли.

Телефон, экраном вниз, загудел и заползал по столу недодавленным жуком. Косыгин поймал его и передал Ермакову.

– На месте! – заорала трубка.

Ермаков откатился от края стола, осторожно выбрался из кресла и, пришаркивая, подошёл к окну.

На улице стоял древний инкассаторский броневик с устрашающими и яркими граффити на боку – драка волка с медведем. Возле машины топтались большие заросшие мужики с автоматами.

Косыгин бесшумно вскочил и подлетел к окну лёгкий и возбуждённый.

– Ой, вот они наши… – Он, хихикнув, подыскивал выражение. – Ну что, идём?

Оба отвернулись от окна и пошли на выход. Глянув через плечо на медленного чиновника, резвый инженер притормозил у столика с фотографиями, стоявшими рядами, как надгробия.