Время возмездия - [2]

Бабка Матрена удивленно охнула, а за нею всплеснули руками и ее помощницы, когда молоденький «танковый соколик», чья грозная машина стояла поблизости, стянул с головы меховой шлем. Под шлемом оказались явно не мужские по длине своей волосы, хотя и подстриженные довольно ловко. А когда «танкист-соколик» расстегнул ремень и снял замасленный короткий полушубок, то под гимнастеркой, на которой сияла боевая медаль, явно обозначились груди.

— Так это ж что ж получается, а?.. Ты, выходит, самая разнастоящая баба… девка то есть? — спросила шепотом бабка Матрена.

— Ага, бабушка, — согласно кивнула Мингашева, расстегивая ворот гимнастерки.

— Танкист нашего бабьего сословия?

— Ага, бабушка.

— И воюешь?

— Воюю, бабушка.

— И давно?

— С позапрошлого лета.

— А не страшно? В танке не страшно сидеть, когда пушка ухает?

— Не, не страшно. Привыкла уже. А первый раз, когда в бой пошли, ух как жутко было! Мурашки по спине забегали, и сердце захолодело, прямо замерло от страха, — призналась Галия Мингашева, снимая сапоги. — Потом пообвыкла.

— А кем же ты будешь в танке, ежели это не секрет военный?

— Механик-водитель я, веду машину.

— Погоди, погоди, — бабка Матрена настороженно поглядела на Мингашеву. — Как это сразу и механик ты, и водитель, а? У нас вона в МТСе тож были и механики, и водители. Так механики, которые по ремонту, а водители энти руль крутили. Кто ж ты на самом-то деле будешь?

— Механик-водитель — это воинское название такое. А я совсем не механик, не ремонтник, а только рычагами двигаю, управляю танком, вожу его, понимаете? Как тракторист!

— Ну, тракторист на тракторе человек заглавный. Как не понимать, ясное дело, — бабка Матрена согласно кивнула. — Выходит, и ты в танке заглавная фигура?

— Не, командир! Тот, что дрова рубит. Младший лейтенант Григорий Кульга, — с гордостью и любовью в голосе произнесла Мингашева, показывая в дверной проем на Григория, который перед банькой лихо разбивал топором немецкие снарядные ящики.

— Ладный мужик, — оценила его бабка Матрена. — Хозяйственный, видать.

— А не пристает? — в один голос доверчиво спросили женщины, помогавшие бабке Матрене и молчавшие до сих пор.

— Ко мне? — удивилась Мингашева.

— Ну да, а то к кому же еще! В танке-то небось еще других солдат женского полу нету.

— Не, не пристает, — уверенно ответила Мингашева.

— А другие?

— Не, никто. Командир не допустит, он у нас строгий. Да и я сама не позволю никому никакие ухажерские шуточки, враз отобью охоту. Рука у меня крепкая.

— А тот, который нерусский? На немчуру смахивает. А они до русских баб очень-то охочие.

— Да что вы! Вовсе не немец, а литовец. Из Каунаса он, из Литвы. Юстасом зовут, а мы его просто по-русски Юрой назвали. У него там, в оккупации, невеста осталась.

— Да ты, дочка, раздевайся, раздевайся и шастай в горячий дух, прогрей косточки, — по-матерински заботливо говорила бабка Матрена, — а наши бабы исподнее твое мигом простирают и по-скорому высушат утюгами. Мы ж люди партизанские, в лесу живем, пообвыкли к страхам и опасностям, все теперь по-быстрому делаем, не то что в довоенное время. Натерпелись мы тут, намучились, настрадались… Ведрами слезы понавыплакали. Уж как мы вас, родных спасителей наших, ждали, как ждали!

А немчура проклятая зверски хозяйничала, побили много наших хороших людей. Ох, побили… Но и партизаны наши давали им жару. У наших даже настоящая пушка была. Старик мой еще в ту германскую войну при орудиях выслужился, хотя и серьезное ранение в ногу получил. Так он сейчас у партизан за главного пушкаря, — похвасталась как бы между прочим бабка Матрена. — А ты смелее, смелее, дочка! Поддай парку-то. Плесни на камни, вон из ковшика, вода там духовитая, на лесных травах настоенная. Пользительная для нашего бабьего тела.

Галия чувствовала себя наверху блаженства, хотя банька была неказистая, внизу, с пола, несло холодом, а вверху, под низким темным деревянным потолком, нечем было дышать от жаркого пара.

Последние недели танкисты вели тяжелые затяжные бои. Не то что помыться, просто умыть лицо было некогда. Насквозь пропиталась запахом солярки да пороховым угаром. А тут такая благодать! Хлестала себя мягким березовым веником, терлась мочалкой, брала из баночки самодельное жидкое мыло, торопливо мылилась, плескала на горячие камни настоенную душистую воду и снова блаженствовала всем нутром и чувствовала, как сходит с нее не грязь, а сползает толстая шершавая кожура, поґтом просоленная, гарью пропитанная, а из-под кожуры той обнажается молодое, светлое тело, и наливается она силой женской и здоровьем, и душа расцветает, петь хочется, жить хочется и любить своего единственного и дорогого сердцу младшего лейтенанта!

А время бежало за секундной стрелкой, отмерявшей минуты жизни на маленьких ручных часиках, которые она положила на лавку рядом с другими своими ценными вещами и документами. И мозг Галии, уже привыкший к строгости распорядка военной жизни, спешил приглушить блаженство души и сердца, слал приказ рукам, заставляя их двигаться, обмывать распаренное тело, чтобы побыстрее закончить и дать возможность другим насладиться радостью обновления.