Время воздаяния - [2]

Но в ту пору — когда я лежал там, на своем месте, не задаваясь вопросами, не терзаясь сомнениями, а просто безотчетно прислушиваясь к шороху бесчисленных мгновений времени, как песчинки медленно точивших мой каменный лик — страна, отданная мне на сохранение и незримое попечение, достигала наибольшего могущества во всем согреваемом солнцем мире, сколь я мог только достичь бесплотным взглядом своим. В достатке и славе купалась она, надменно взирая и на сопредельные края, покоренные ею, и на дальние страны, до которых ей не было бы никакого дела, если бы не диковинные товары и вещицы, которые можно было получить оттуда. Длинные караваны верблюдов везли дань, собираемую в далеких провинциях — древесиной, медью, оловом, свинцом, серебром и золотом; могучие и богатые суда приходили в порты на побережье и поднимались по великой реке до самой столицы, доставляя скот, рабов, вина, драгоценные украшения и слоновую кость. Из далекой страны, куда посланы были купцы и помогавшая им в повседневных делах небольшая армия, привозились благовония, которые возжигались и курились в храмах и которыми знатные красавицы умащивали тело свое для любовных утех. Искусства и науки процветали, и магическая сила приписывалась им, и строились великие, наводящие удивление даже на отдаленных потомков сооружения, и создавались прекрасные изображения богов, правителей и героев, но также и повседневной жизни; научные открытия позволяли создавать удивительные механизмы, приводившие современников в священный трепет, а вся духовная культура и все искусства того края и народа, его населявшего, вдохновляемы были идеей жизни вечной, лучшей, и строились поэтому великие усыпальницы для мертвых, и мертвые полагались наделенными силою, сравнимою с божественной.

После некоторого времени упадка — как неминуемо случается в истории любого народа — упадка, связанного с очередным верховным правителем и его увлеченностью новым верованием, ради которого воздвигались многие величественные и ослепительно богатые храмы и даже целая новая столица была построена для утверждения этих прекрасных, но совершенно нежизненных, как впоследствии оказалось, идей — при том, что дела государственные были, наоборот, заброшены и чуть было не пришли в полное расстройство — после потерь, голода и смуты, связанных с этим, вернулся обратно благодатный век, когда следующим правителем все было повернуто к старому, столица перенесена на прежнее место, а новые храмы — частью разрушены, а частью — брошены на произвол ветров и песка. И после времени расцвета и славы, обретенной в неизбежной и всегда освежающей дух государства войне с могущественными соседями, настало время раздоров между сильными в этом краю и верховной властью, и появились даже несколько соперничающих друг с дружкою династий; но только ничего особенно хорошего не вышло из их соперничества, и все они сгорели в костре междоусобицы, исчезли в жадных волнах песка, всегда готового поглотить всё, что ослабло, остановилось, легло наземь, чтобы отдохнуть, уснуть, да так и осталось на этой земле, укрытое толстым песчаным одеялом забвения.

К тому времени мне уже совершенно наскучил веками хранимый под моими веками покой, песок, в который погружался край, сберегаемый под моею рукой, сам этот край, извитый, точно венами, реками, как прежде несущими свои воды из когда — то цветущего, но затем запущенного, и как всё вокруг песком занесенного сада, от которого осталась одна лишь ограда, да ворота, да кто — то с обращающимся огненным мечом, обращающийся ко всякому прохожему: «Не слышно ли смены? или хоть чего — то похожего? или, прохожий, может, просто напиться дай — иссох я от жажды, ибо к источнику прикоснуться — никак мне не гоже: тут было — как — то дерзнули однажды, двое, похожие на нас, но другие, нагие и слабые телом; бродит с тех пор их род по земле, ищет себе пристанища, строит города, разбивает пастбища, но нет печальнее их удела, поскольку ищут, чего не теряли, пищу себе добывают трудами тяжкими… Правда, видел я издали, как в праздник какой — то толпа их в дудки свои дудела, в игры любовные свои играла, меня — неподкупного стража — смущала голыми ляжками… Да только было все это — блудодейство и соблазн: и закрыл я рукою глаза свои, и хотел уже вырвать их, чтобы не погубить через них бессмертное свое существо, да, по счастью, ночь подошла, а с ней убрались и они в убогие жилища свои, творить, вероятно, охальство свое там…»

* * *

Ушел я, покинул тот край навсегда и более совершенно был непричастен ко всему этому; осторожно спустился я со своего каменного постамента — ни одна песчинка не шелохнулась, ни одна паутинка, сотканная в укромных уголках моего каменного тела, не разорвалась — так и осталось оно там на вечные времена, неподвижное и неживое, овеваемое ветрами и разрушаемое песком и солнцем, почитаемое, как встарь, как и в те времена, когда я действительно наполнял и одухотворял его. Я спустился на остывающий после дневного жара песок, распахнул, наконец, глаза свои, более не замкнутые каменными ставнями век, вдохнул остывающий и пахнущий пылью и дымом воздух и зашагал в сторону, откуда дул прохладный и спокойный ветер, совсем не похожий на тех неумных и суетливых юнцов, что так надоели мне за тысячелетия своими дурацкими играми с песком.