Время волков - [12]

Они вступали в утомительные философские споры, смысл которых я, при моем ограниченном знании их языка, почти не улавливал. Впрочем, я уверен, говори они на моем родном языке, я все равно не многое бы понял из их заумных бесед. К счастью, моего участия в них почти не требовалось, лишь изредка разговор заходил о чем-нибудь близком мне, например, о моей родине или об Антилле, тогда Аристокл призывал меня в качестве свидетеля своих слов, которые я всегда охотно подтверждал, даже не пытаясь вникнуть в их смысл. Изредка они принимались расспрашивать меня о моей жизни и вере, но по большей части не из любопытства, а лишь для подтверждения каких-либо своих теорий. Теории эти сводились к одному: какое преимущество имеет цивилизация над варварским миром.

Увы, внимание таких мудрых и уважаемых людей будило во мне смутное чувство озлобленности. Все эти элементы цивилизации вызывали у меня, истинного варвара, лишь желание их уничтожить, разрушить. Мне хотелось вскочить, начать бить прекрасную посуду, украшавшую стол, и доказать собеседникам, что они совершенно правы. Да, мы, варвары, куда хуже, чем они, грубее, бесчувственнее. Я буйствовал и пил.

К концу застолья я уже не в состоянии был .ворочать языком, плохо соображал, начинал приставать ко всем рабыням без разбору, тогда хозяин отправлял меня спать под надзором бдительных стражников.

И всегда я видел в глазах мага осуждение и недовольство. Уверен, что после моего ухода он говорил Аристоклу, вот, мол, ничего ты не добьешься от этого грубого животного.

Наутро я просыпался, как обычно, с раскалывающейся головой, раздраженный и недовольный собой. Поскольку вино уже не помогало мне избавиться от головной боли, а лишь несколько притупляло ее, мне не оставалось ничего иного, как идти с повинной к Аристоклу, который всегда охотно давал мне какое-нибудь снадобье, сопровождая его изрядной порцией нравоучений.

— Вижу, вижу по твоему мутному взгляду, что ты никак не придешь в себя. Я подготовил тебе лечебное питье, — говорил Аристокл и добродушно пояснял: — Пить надо умеренно, Залмоксис. Ты же выпил вдвое больше, чем я и хозяин вместе взятые. Впрочем, культура винопития — это искусство и достижение нашей цивилизации. Видно, тебе, как варвару, чуждому всякой культуре вообще и винопитию в частности, это недоступно.

На этом он, конечно, не останавливался, нравоучительная беседа затягивалась до такой степени, что я терял нить его рассуждений. Но очередной вечерний пир, который Аристокл называл ужином, вновь заканчивался тем же, что и предыдущий: рабы тащили меня, пьяного и ничего не соображающего, в мою комнату. И каждый раз я с удивлением замечал, что Аристокл сам подливает мне вина, ничуть не способствуя моей умеренности.

Постепенно ежедневное пьянство сделало меня безучастным ко всему. Себя я стал воспринимать, словно со стороны. День за днем я наблюдал за этим разлагающимся существом и был равнодушен ко всему, и к нему тоже. Я был где-то рядом, но в стороне, отчужденно взирая на происходящее. Он спаивается, толстеет, хамит. Но мне-то что до этого? Ведь я навсегда остался в Апеннинских отрогах, я все еще на той битве, в бесконечных вариантах спасения Бренна. Я все еще наношу удары ненавистным врагам, я все еще сражаюсь, и в своем воображении в последний момент я всегда успеваю, опережаю себя самого на тот миг, которого не хватило мне, чтобы убить римлянина, прежде чем он нанесет роковой удар моему вождю.

Тем временем я выздоравливал, и хотя плечо все еще болело, я мог владеть рукой, и мне этого было вполне достаточно. Боль в плече теперь не слишком мне досаждала, и я даже начал испытывать некоторое удовольствие от этой ноющей боли, потому что она занимала мои мысли и заглушала душевные муки, связанные с потерями, оставшимися в прошлом.

Однажды за обедом, когда ничто не предвещало ссоры, и я в обществе Аристокла и хозяина дома мирно трапезничал, и даже был, как мне казалось, не слишком пьян, очередное разглагольствование Аристокла о смысле жизни и любви оказало на меня неожиданное действие. Смутно вспоминая подробности собственной жизни, я пришел к выводу, что как раз любви-то в ней всегда не хватало. В довольно грубой форме я потребовал себе женщину. Думаю, получи я простой отказ, я бы мирно забыл о своей просьбе и долго бы еще не вспоминал о ней. Но Аристокл, видимо, не понял этого, потому что воспринял мое требование всерьез. Он вспылил и раздраженно заявил:

— Не думаю, что ты имеешь право что-либо требовать в этом доме. Ты до сих пор жив, и это уже — великая милость нашего хозяина.

— Ах, так, — заорал я в пьяном азарте, — ты хочешь, чтобы я смирился с присутствием твоих тюремщиков, не имея даже самого необходимого? Мне нужна женщина, и если ты не дашь мне ее, я уйду и сам возьму то, в чем нуждаюсь!

— Ты никуда не уйдешь, Залмоксис, — зло произнес Аристокл. — Ты еще не расплатился за убитую рабыню. По законам нашей страны, ты обязан возместить убыток хозяину или сам стать его рабом. К тому же ты не расплатился и за то, что в течение двух месяцев жил в этом доме, ел, пил, лечился у лучшего мага.