Время воды - [13]

Результат оказался противоположным: меня никто не встречал, меня бросила девушка, а сам я, глядя по сторонам, понимал очень мало, ощущая себя дикарем. Я стоял, тянул из кулака «Беломор», начиная понимать неактуальность своего гардероба, манер и привычек, приобретенных в карельской казарме. Зажатая между красными от холода пальцами папироса подрагивала. Я боялся будущего. Моя душа тосковала по красным флагам, народным стройкам, сводным отрядам милиции и пионерам, я хотел видеть вокруг привычную картину, описываемую теплым словом «совок». Вместо этого я видел сборище праздных граждан, стремящихся походить на иностранцев. Я стоял, отдавал свое тепло декабрьской улице, мои подошвы примерзли к асфальту, а чужеродная культура размазывала мое самоуважение катком, оставаясь совершенно ко мне равнодушной.

— В институт! — приказал я себе. — Бегом!

Укрыться за гранитными стенами точных наук, согреться под теплыми лучами наук гуманитарных. Возможно, ученые люди, мужи с учеными степенями и бородами смогут объяснить мне, что происходит?..

Глава 6. НАУЧНЫЙ ПОДХОД

Во времена моего обучения Ленинградский электротехнический институт являлся как рассадником семян науки, так и очагом бактерий культуры, местом сосредоточения нескольких тысяч молодых вольнодумцев и двухсот наукоемких преподавателей, укреплявших ментальную структуру учеников при помощи точных и сверхточных дисциплин. Здесь не бросались писать донос, если слышали позвякивание стеклопосуды в тубусах. Здесь любили хорошие книжки и хорошую музыку.

Ложкой дегтя, квадратным колесом, ржавым якорем в этом пространстве свободно блуждающего разума была военно-морская кафедра, в недрах которой обитали поросшие водорослями и ракушками офицеры во главе с капитаном первого ранга Косбергом. Пятилетнее общение с этой славной кают-компанией выпрямляло извилины самым замысловатым мозгам и приравнивалось к двум годам срочной службы.

Как объект недвижимости ЛЭТИ состоял из пяти корпусов разных биологических возрастов. В соответствии с ведущей в тупик динамикой развития архитектуры, позднейшая постройка выглядела нелепее и примитивнее предыдущей. Если первый (и главный) корпус содержал в себе конструкционные элементы буржуазного классицизма, то пятый (лабораторный) никаких элементов не содержал и походил на деформированную коробку для обуви. В «пятом» было зябко зимой и летом, по коридорам гуляли гриппозные сквозняки, а потолок и стены оставались сырыми и скользкими, словно только что отштукатуренными. За лабораторным корпусом приятнее было наблюдать издалека — со скамеек Ботанического сада, в веселой компании «косарей», со стаканом сухого вина…

Целью моего настоящего посещения был первый корпус, где располагался деканат моего факультета. Вместо ручки на входной двери, как и у меня дома, болтался кусок стальной проволоки. Это был рецидив. Новая эпоха подавала мне знаки. Я не понимал их, но это ничего не меняло. Страна и ее граждане проходили проверку медными трубами. Бумажные деньги весили больше, чем стоили. Зато дорого оценивалась медь, бронза, латунь. Реальным выражением денег становились мотки электропроводки, ажурные секции чугунных решеток, гармони батарей, оконные шпингалеты, дверные ручки, пуговицы и ордена. В каждом микрорайоне имелся пункт приема цветных металлов — огороженный забором подвал, где инфраструктуру города можно было обменять на колбасу, водку, джинсовую куртку с меховым воротником.

Пойми я это тогда — я бы не пошел на кафедру, а плюнул бы, развернулся и отправился домой за плоскогубцами; но я не умел делать выводов, а потому легкомысленно шагнул внутрь. Гулкое эхо, рожденное взаимодействием мрамора и ботинок, понеслось по широкому полутемному коридору и скрылось за поворотом. В воздухе пахло книжными клопами и буфетом на кисломолочной основе.

Судя по расписанию, сейчас был перерыв между третьей и четвертой парами — время большой перемены, гвалта и кучи-малы. В коридоре не было ни души. Разбираемый любопытством, я заглянул в ближайшую аудиторию. Здесь тоже никого не было. То есть был, но давно: в начале двадцатого века где-то здесь, согнувшись под партой, прятался от жандармов гений революции Владимир Ульянов. Об этом сообщала мраморная доска, прикрепленная на стене слева от кафедры.

Первым и последним человеком, которого я встретил в институте в этот день, оказался профессор Снетков. Он читал теорию автоматизированных систем управления. Именно теорию, так как автоматизированных систем в реальном осязаемом мире еще не существовало. Подозреваю, что и по сей день они существуют только лишь в виде формул, чертежей и макетов из папье-маше.

Я обнаружил Снеткова в лаборатории электромагнитного излучения. Узнал его по свернутой в штопор спине и копне жирных льняных волос. Снетков сидел спиной к двери и, словно голодный весенний дятел, неистово колотил по клавишам карманного калькулятора. Почуяв присутствие постороннего, он вздрогнул и, едва не вывихнув позвоночник, накрыл калькулятор газетным листом.

Снетков не узнал меня. Его глаза за толстыми линзами очков часто мигали и, казалось, не видели ничего. Я подумал, что он, должно быть, стоит на пороге великого открытия или вот-вот за него шагнет. Профессор поднялся со стула, загораживая собой содержание разложенных на столе бумаг. Он выглядел решительным и, казалось, был готов выпрыгнуть в широкое, плохо вымытое окно, если того потребует ситуация. Если открытие касалось безопасности государства, то вел он себя вполне логично.