Время винограда - [24]

Было все, что детству надо,

все, что юности под стать:

драки, шалости, бравада,

личных записей тетрадь,

«достижения» в футболе —•

гром разбитого окна,

слезы мамы,

танцы в школе,

безответная луна.

Как-то вечером Сервантес

завладел его умом.

До рассвета на кровати

он читал тяжелый том.

Видел жалкую лачугу,

слышал вражескую речь.

Сердце билось о кольчугу,

и рука сжимала меч.

Он про рыцаря печали

врал ребятам целый год.

И ему ребята дали

кличку «Ванька Дон-Кихот».

Облака летели, пенясь,

и скользила вдоль лугов,

словно тень от крыльев мельниц,

тень от белых облаков.

В летний день, такой медовый,

что кружилась голова,

влез в чужой он сад фруктовый —

просто ради озорства.

Только дернул с ветки грушу —

«Стой!» — услышал чей-то крик.

Оглянулся —

прямо в душу

смотрит черный дробовик.

Над курками — чудо, что ли? —

водопад вороньих кос.

— Вот сейчас добавлю соли,—

звонкий голос произнес.

И увидел Ванька диво,

изумили в первый раз

фиолетовые сливы

двух слегка раскосых глаз,

бровь упругого излома

и такой вишневый рот,

что качнулся, как от грома,

оглушенный Дон-Кихот,

прыгнул — треснула рубаха! —

в руки взял лица овал

и, закрыв глаза от страха,

девочку поцеловал.

И с закрытыми глазами,

услыхав собачий лай,

отскочил назад — и замер.

— Все,— сказал.— Теперь стреляй.—

А девчонка злая разом

потеряла грозный вид,

вдруг ружье швырнула наземь

и заплакала навзрыд.

Так заплакала, что галки

взвились в синий небосвод,

так заплакала, что жалким

стал вдруг Ванька Дон-Кихот.

Он подумал:

«Видно, трушу».

Вслух сказал:

— Ну, что за рев?

Слышишь? Брось.

Вот хочешь грушу?..

Помогает будь здоров! —

Ваня видит — брови злятся,

под бровями — два огня.

— Что за мода… целоваться,

да еще средь бела дня…—

Всхлипнув, грушу надкусила,

помолчала пять минут,

отвернулась и спросила:

— Слушай, как тебя зовут?..

2

Кто поймет людские души!

Им порой не прекословь:

Ваня в сад залез по груши,

а унес с собой любовь.

Повелось теперь за нею:

если Ванька — Дон-Кихот,

значит, Танька — Дульцинея,

так твердят у всех ворот!

Но — дразните, разрывайтесь —

Ванька с Танькой ходят в лес.

Загрустил в избе Сервантес,—

взял идальго и исчез.

Псы в ночи брехали куцо,

только ночи коротки.

Ваня наш не смел коснуться

теплой Таниной руки.

И не раз ревнивой тенью

одноклассник Шинкарев

возникал, как привиденье,

у кладбищенских крестов.

И, от взоров посторонних

хоронясь что было сил,

он на Танин подоконник

тайно маки приносил.

Над деревней сны витали.

Нотный строй он изучал.

И для Тани на гитаре

до утра порой бренчал.

Пересмешник, забияка,

мог подслушать разговор.

Ваня дрался с ним. Однако

драка не решила спор.

Впрочем, зря гитарной музой

Шинкарев будил кусты —

побросала Таня в мусор

шинкаревские цветы.

Словно с первого свиданья,

неподвластна никому,

улыбалась ясно Таня

только Ване одному.

А мальчишки роем целым,

как ведется издавна,

вкривь и вкось писали мелом

двух влюбленных имена.

Нелегко вам видеть, мамы,

что какой-нибудь бутуз,

как союз, меж именами

на заборе ставит плюс…

3

Грустный клич гусей крылатых,

улетающих на юг.

Между тем в военкоматах

шло печатапье разлук.

Утром осени высокой,

миновав садов огонь,

призывной повестки сокол

сел Ивану на ладонь.

Звон гармоний.

Расставанье.

Стай гусиных караван.

— Прилетай,— сказала Таня.

— Прилечу,— сказал Иван.

4

Мы в гражданке жили-были.

В небо нас поднял приказ:

он петлицы голубые

и просторы голубые

согласует с цветом глаз…

Взвыл мотор —

и в тучах сам ты.

По земле бегут хлеба.

Братья, авиакурсанты!

Небо — звездная судьба!

Облаков высокий гребень,

голубой полет ветров…

И не жаль, что рядом в небе

неотступный Шинкарев.

Он себя готовит к бою.

Кучеряв, широк в кости,

он взлетает за тобою,

чтобы крылья обрести…

На учениях запарясь,

выйдешь в город — все не в счет,

коль в глазах читаешь зависть,

восхищенье и почет.

И опять взлетаешь шало.

Под крылом твоим с утра

на боках земного шара

копошатся трактора.

Но всего важнее то, что

там летят — лишь улови! —

голубки солдатской почты,

треугольники любви.

После долгого молчанья —

круглый почерк, хвостик вниз.

«Жду, как прежде,—

пишет Таня,—

приготовила сюрприз».

Всю бы ночь напропалую

ты б читал у ночника

это милое:

«Целую.

Я. А ты — не смей пока!..»

На «отлично» после почты

на экзамене пилот

«иммельманы» крутит, «бочки»

и сажает на три точки

покоренный самолет.

Время мчится. Небо длится.

Под крылом свистит заря.

По два кубика в петлицах

загораются не зря.

Детство, где ты?

Только диву

можно даться…

Дорог час.

Вызывают к командиру.

— В отпуск,— следует приказ.

5

Мчится поезд.

Поле.

Пропасть.

Паровозный дым и чад.

— В отпуск, в отпуск, в отпуск, в отпуск!

стыки стылые стучат.

Нет для чувства расстояний,

для мечты предела нет.

— Таня, Таня, Таня, Таня! —

гулко слышится в ответ.

Ожиданье душу колет.

Летчик улицей идет.

И несется вдоль околиц:

— Гляньте! Ванька Дон-Кихот! —

Чертенятам стыд неведом.

Босоногою гурьбой,

хоть гони, шагают следом

и кричат наперебой.

Ваня, слыша каждый шорох,

напряженный, как струна,

замечает на заборах

тот же плюс н имена.

Чуть постерся мел, но все же

буквы не заглушены.

И пока еще прохожим

эти надписи видны.

Псы гремят цепями звонко.

Петухи орут в ответ.

Крикнул летчику мальчонка:

— Дульцинеи дома нет!

6

— Ванюша, Ванюша! —

Беззвучно заплакала мама.—

Ну вот ты и дома.

А где же твоя телеграмма?..

Ах боже, о чем я…