Время веры - [98]

Я призываю Божию крепость и милость на этих сынов православной Церкви, стоящих предо мной, и совершаю о них — и о всем мире — моление. Они пели по-гречески; я благословил каждого и каждому дал крестик и иконку Божьей Матери; они их приняли с благоговением.

После молебна воинская часть ушла, а офицеры остались на этом зеленом холмике под сенью большого креста. Мы сели на ящиках у сколоченного из таких же ящиков стола, и нам из палаток принесли чай, показавшийся особенно вкусным. Пили мы чай под пушечную канонаду; греки говорили, как пострадала их страна от коммунистов, пытавшихся ее захватить (у одного из сидевших офицеров были зверски убиты родители)… Рассказали греки и о своих потерях на корейском фронте — десятки убитых и много раненых… Отец Андрей был вызван в Пусан для погребения только что убитых воинов.

Теплая, хорошая была встреча с греками. Узнав, что, может быть, я заеду в Грецию на обратном пути, некоторые дали свои адреса, прося навестить их близких, рассказать то, что я видел… Я им сказал, что расскажу о встрече с ними их Первосвятителю Элладскому, Архиепископу Афинскому Спиридону. (И это я смог исполнить в Афинах. Архиепископ Спиридон принял меня на своей даче под Афинами и с огромным интересом выслушал мой рассказ о Корее и о своих чадах духовных — греках).

От греков джип наш поехал по линии фронта. Это была область знаменитого «треугольника», где особенно сильны были все время бои. Местность, в дикой своей красоте, была как на ладони. Мне показывали вершины известных по сводкам гор: Finger Ridge и другие. Мы были меж Chorwon’ом и Piyjohgang’oм. Вдали мрачно возвышалась огромная гора Papasan. В облаках пыли, по дорогам и понтонным мостам, все время шли части, катились танки, джипы, вели свои земляные работы южно-корейцы. То там, то здесь открывались секторы разных народов Объединенных Наций, участвующих в войне… Впечатление — огромной организации и накопленной силы. Ехать надо, держа расстояние не менее 200 ярдов, между машинами. Надпись у дороги предупредительно о том гласит: «Дорога этого района под наблюдением врага».

Мы заезжаем в полевой лазарет. Туда всё время привозят только что раненых людей, здесь им быстро делаются операции, вливается кровь. При нас привезли партию солдат с залитой кровью одеждой. Здесь, когда можно, вступают в дело геликоптеры. Среди свеже привезенных раненых оказался православный грек, раненый в ногу. Я поясняю ему, двумя-тремя греческими словами — кто я такой, и обняв его, даю ему крестик. Он детски, радостно улыбается… В этом лазарете мы завтракаем, тут же, где-то около операционной.

Сестра, которую я только что видел, чрез дверь, в операционной, входит в комнату с повязанным ртом и, на ходу, сняв повязку, садится у стола. Лицо усталое и самозабвенное… А в палатках этого полевого лазарета, словно распятые на крестах, часто совершенно обнаженные, лежат, с искаженными страданием лицами юноши, белые, желтые, черные. Некоторые — без памяти, другие тяжело дышат… Те, кто в сознании, силятся не кричать… Я подхожу к некоторым, глажу им головы, говорю: «God Hess you» (Благослови вас Бог). Один крепкий, большой, лежит с только что отхваченной по колено ногой. Этот спокойнее других. Глажу и его и говорю ему: «Теперь вы поедете домой!» Силится улыбнуться глазами, подтверждая эту мысль… Для таких уже закончена война… Много страданий пришлось увидеть за этот день… Священник лазарета отпирает замок у входа в небольшую палатку, и молча предлагает мне сделать глубокий грудной вздох. Вхожу за ним в палатку, — там, покрытые с головой шинелями, лежат два тела. Священник приподнимает шинели. Лежат юноши солдаты — кореец и американец. У корейца следы только что сделанной трепанации. На выбритом, почти белом восковом черепе кровь. Два солдата: белый и желтый, но белизна и желтизна теперь смешались в один бледный, уже не человеческий цвет…

А вокруг палаток солнце, голубое небо, удивительная красота гор. Горы зеленые, пустынные, без жителей, только с воинами, притаившимися в их недрах… Над одной из вершин поднимается темный фонтан земли…

Под вечер, с фронтового аэродрома, простившись с милыми спутниками-священниками, полковым и дивизионным, мы с майором Джонсом улетаем уже на одном аэропланчике, немного большем, чем те, на которых мы прилетели. Впереди сидит пилот с помощником, далее мы с Джонсом, а сзади нас офицер с планкой на груди: Honour Gard (почетная охрана).

Снова под нами бегут горы и долины. Но лишь около Сеула земля открывает свое человеческое дыхание: соломенные крыши корейских домов с вьющимся над ними дымком.

VI

Вечером того же дня было служение в храме православной нашей Сеульской Миссии… Имею только время принять душ (кажется, со времен России еще не был так засыпан дорожной пылью), и еду, с неизменным Виргилием — Джонсом, в Миссию. Там постепенно собираются корейцы… Приходят дети; один молодой кореец-солдат в форме объясняет мне, что он «new believer» — новообращенный, крещенный о. Андреем. Является русский американец, солдат из бывших Ди Пи, живший в Лос Анжелосе. Приходят молодые и пожилые корейцы. Всего собирается человек 40. Мы надеваем рясы, облачаемся и служим акафист по-славянски и по-гречески… Молимся за корейский народ и за все народы мира, — и за это малое стадо православное, чудом сохранившееся среди полуразрушенного города, его полуразбитой миссии… Говорю им слово, которое переводит на корейский язык пожилой кореец, староста, бывший переводчик русской дипломатической миссии в Сеуле. Он прилично владеет русским языком. Говорю я на тему: «Не бойся малое стадо, ибо Отец благоволил дать тебе Царство». Раздаю корейцами крестики, иконки, и приглашаю придти завтра, для получения подарков. А на следующее утро раздаю им пакеты КЭР, приобретенные накануне в Сеульском отделении этой организации.