Время в тумане - [2]

На третьей планете еще гремят войны, льются слезы, умирают от ран. Но выздоровление идет. И оно тем надежней, чем меньше в дела планеты мы будем вмешиваться, ускорять их.

…Двери лифтоприемника были еще открыты, и я видел Ланкэра. Но теперь уже инспектор не казался мне грозным. Обыкновенный, недалекий чиновник. Я усмехнулся. Пока инспектор грозил — на третьей прошли годы, а пока доложит, пока разберутся, пока примут решение (если вообще примут) — пройдут сотни лет, и там будет мир, обязательно будет мир. Я знал это точно — слишком много времени я прожил на планете.

Глаз анализатора, наученный подгонять таких тугодумов, как я, опять нетерпеливо краснел, как вдруг из глубины кабинета Ланкэр спросил:

— А эту, еще пока зеленую, эту третью планету как зовут?

— Сами люди называют ее Землей, — ответил я и, не очень желая продолжать разговор, тут же назвал код канала возвращения огненно-красному глазу анализатора…

ПО ДАМБЕ НА ХПП [1]

I

Первым, кого увидел Горин, когда вошел в столовую, был Холстов.

Он сидел за крайним столом, маленькой ложечкой тщательно скреб по дну стакана сметану и смешил соседей. Судя по небритым щекам, замасленной в иных местах одежде и грязноватым рукам — это были его водители.

Сам Холстов был побрит и побрит тщательно; на правой его руке, державшей ложечку, поблескивало кольцо; тяжелые плечи распирали легкую кожаную курточку; ноги, окутанные джинсами, были обуты в скороходы со срезанной пяткой.

Горин не видел Холстова лет десять. Оба они учились в автомобильном техникуме и на первых двух курсах даже дружили, но потом разошлись. После окончания Горин остался в городе, Холстов уехал куда-то на Север, а теперь вот, оказывается, вернулся, живет в городе, и Горин не знает об этом.

Судя по тому, как Холстов, едва взглянув на вошедшего, резко поставил стакан, сделал два быстрых шага к Горину и стал его мять, полуобнимая, Горин понял, что характер у Холстова ничуть не изменился.

— Вот дела — дома не встретились, а тут… за триста километров… — говорил Холстов, глядя Горину в глаза озорно и задорно и с таким видом, будто появление Горина было концом той смешной и интересной истории, которую он только что рассказал. — Вот дела… Однокашник, техникумы вместе кончали, — бросил он сидевшим за столом водителям.

Те взглянули на Горина без любопытства, но глаза их весело сверкнули, и Горин понял, что Холстов им не просто начальник, что у них, как сейчас принято говорить, отношения неформальные, что Холстов для них душа, лидер и что отношения эти давние и налаженные, и они не удивляются, когда Холстов говорит «техникумы», они знают, такая манера у их начальника — все уменьшать или увеличивать, и весело им именно от этого, а вовсе не от того, что появился неизвестный им Горин.

— Пойдем к Катеньке, — сказал между тем Холстов, показывая на столовскую кассиршу. — Выбор блюд минимален, но все натуральное и дешевизна фантастическая.

II

— Но почему ты водителем? — спросил Холстов после того, как он привел отобедавшего Горина к себе, в маленькую, совсем крошечную комнату небольшой из силикатного кирпича совхозной гостиницы, и они поговорили минут десять о том, кем и как проработал эти годы каждый. — Мой механик — из прикомандированных, как и ты, — заболел. Иди ко мне механиком. С собой не поселю — сам видишь, теснота. Но рядом такая же комната. Один жить будешь — невесту заведешь. — Холстов по-доброму и хорошо рассмеялся.

— Я водителем уже три месяца, — сказал Горин. — Деньги нужны. Скажи, что́ я могу здесь заработать?

— Деньги ему нужны, — опять рассмеялся Холстов. — Ты же их никогда не любил. Я помню, в техникуме… Может, ты другой, может, выпьем за встречу? Не предлагал — помню, не пил вовсе, а у меня есть, — говорил Холстов, доставая из маленького, часто дрожавшего холодильника коньяк и плитку шоколада. — Все есть, я приехал, так не было ничего. А теперь все — и телевизор, и телефон. Насел на директора совхоза — все и выбил. Можешь отсюда и жене звонить… Ну, выпьем, — уже утверждающе сказал он, протягивая рюмочку и ломая шоколад.

— Выпьем, — сказал и Горин и принял рюмку. — А звонить некому — ушла Ирина.

— Как ушла? — ставя рюмку и сделавшись серьезным, спросил Холстов. — Такая любовь была… Я Ирину не забыл. Тебя забыл, а ее помню. Ведь хороша, слов нет как хороша! И любила тебя…

— Не ставь, выпьем. — Горин нашел рюмку Холстова, чокнулся, сказал: «За встречу», выпил, и им вдруг овладело то полухмельное состояние, которое приходит от проделанного нелегкого пути, от неизвестности, от встречи с забытым и приятным человеком, от ощущения, что у тебя вот в этой глуши есть знакомый, даже приятель, что тебе рады и что у тебя здесь будет место, койка и даже чистые простыни и наволочка.

— Если еще и закуришь, я вот здесь упаду и умру, — сказал, опять заулыбавшись, Холстов, показывая на пол, застеленный куском брезента с лямками — тентом, прикрывающим зерно при перевозке.

— Иногда курю, — Горин помолчав и, решившись, сказал: — Словом, ушла Ирина и Сережку увела. У меня пацан: девять лет. — Горин вздохнул. — Не знаю, как жить без него буду. Сейчас у тестя. Все говорят «у тещи», а я — «у тестя». Теща так — курица, а тесть — жлоб, ох, и жлоб, говорить не хочется. — Горин сильно сжал рюмку, глаза остановились и стали злыми и обиженными.