Время таяния снегов - [191]

— Шевский, — с мягкой настойчивостью поправил корреспондент.

Ринтын пригласил корреспондента сесть на единственный приличный стул, а сам пристроился на краешке кровати.

— Ваша комната? — спросил Шевский, окинув помещение оценивающим взглядом.

— Снимаем, — ответил Ринтын.

— У меня к вам вот какое дело, — приступил к делу корреспондент, осторожно придерживая зеленую велюровую шляпу на коленях. — Читателей, естественно, заинтересовали ваши рассказы и ваш такой стремительный, удачный дебют в литературе. Возникает вопрос: каким образом вам это удается, как вы достигаете такой убедительности и красочности в ваших рассказах?

Шевский вынул блокнот и приготовил авторучку.

Ринтын смотрел на его приготовления и искал те простые слова, которые бы убедили любопытного в том, что об этом трудно, даже невозможно рассказать. Музыку не рассказывают, ее просто слушают. Но вместо простых слов из уст Ринтына полились какие-то фальшивые рассуждения о святости писательского труда. Он пробормотал несколько фраз и в нерешительности остановился.

Шевский что-то черкнул в блокноте и спросил:

— А как вы работаете с переводчиком?

— Я сам перевожу рассказы на русский язык.

— А какова же роль товарища Лося?

— Об этом трудно в двух словах сказать, — ответил Ринтын.

— Вы можете показать мне ваши рукописи? — спросил Шевский.

— Вы знаете чукотский язык? — удивился Ринтын.

— Разумеется, нет, — с улыбкой ответил Шевский, — но заглянуть хоть краем глаза, так сказать, в лабораторию творчества — это всегда интересно. А если вы не можете по каким-нибудь личным причинам, то я не буду настаивать.

И тут Ринтын сообразил, что, возможно, Шевский как раз из тех, кто пытался обвинить Лося в мистификации.

Сначала Ринтын действительно хотел показать рукописи, объяснить и убедить Шевского и его друзей, что они глубоко ошибаются, подозревая в литературной нечестности Лося, но в груди росло тяжелое чувство гнева и обиды за хорошего человека.

Ринтын порылся в своих бумагах и вынул тетрадь с записью чукотской легенды о мудром Вороне. Сказка была списана из редкого сборника, вышедшего еще до революции, и представляла чисто языковой интерес смесью чукотской и корякской лексики.

Шевский с многозначительным видом полистал тетрадку и вернул Ринтыну со словами:

— Творческий процесс — явление всегда настолько индивидуальное, что тут трудно делать какие-либо определенные, общие для всех выводы.

— Вы совершенно правы, — учтиво ответил Ринтын и вышел проводить корреспондента до лестницы.

Лось посоветовал Ринтыну пойти в издательство и сдать заявку на сборник рассказов. Издательство помещалось в том же здании, что и Учпедгиз, на Невском проспекте в бывшем доме компании "Зингер".

По широкой лестнице, украшенной фигурной ковкой, Ринтын и Лось поднялись на пятый этаж и уселись в приемной директора издательства. На стульях, расставленных у стены, ждали авторы с толстыми папками на коленях. Пожилая секретарша то и дело входила в кабинет директора, выходила и вызывала кого-нибудь из авторов.

Дошла очередь и до Ринтына с Лосем.

За большим письменным столом сидел директор — худой, еще не старый человек. На помятом пиджаке поблескивал значок альпиниста, но во всем остальном он так мало походил на директора, имеющего дело с важными писателями, что Ринтын ощутил легкое раздражение.

Лось представил Ринтына.

— А-а! — сказал директор. — Слышал и читал! Рад с вами познакомиться. Георгий Самойлович уже говорил мне о вас. Принесли заявку? Хорошо. Значит, теперь нам остается войти с вами, как говорится, в договорные отношения. Надеюсь, что вся книга в целом не будет хуже, чем рассказы, напечатанные в журнале?

Пока оформляли договор, Ринтын обнаружил, что его уже здесь знают, читали его рассказы. Ему было приятно и немного неловко, точнее, непривычно.

Он сказал об этом Лосю, тот его похлопал дружески по плечу и сказал:

— Все будет в норме.

31

Весной Ринтын зачастил в Петропавловскую крепость. Иногда он брал с собой Машу и Сережу.

Жизнь в Петропавловской крепости чем-то неуловимым отличалась от городской. Здесь не было оживленного уличного движения, широких проспектов, уходящих в дымовую городскую даль, люди толпились на небольшом «пятачке» у собора да у открытых для обозрения исторических достопримечательностей. Дорожки и аллеи крепости оканчивались у глухой каменной стены, проросшей на стыках зеленоватым лишайником. Здания в крепости в основном были невысоки, поэтому небо было широко распахнуто и подперто высоким тонким шпилем.

Ринтын смотрел на городские облака и обнаруживал в их очертаниях, цветах сходство с обычными облаками, которые можно увидеть над чистым полем, над лесной опушкой, тундровым простором и открытым морем. Облака над Петропавловской крепостью были высокие, снежно-белые, пушистые. Они медленно выплывали из-за каменной стены, приближались к ангелу и, будто испугавшись его, убыстряли свое плавание по небу и скатывались на другую половину небосвода.

Занятно было ходить по каменным лабиринтам и открывать для себя новые, неожиданные уголки. При этом не покидала мысль, что здесь томились люди, отдавшие себя святому делу освобождения человека. Они видели эти торопливые пушистые облака, зеленую траву между серых плит узких тротуаров, сырые камни равелинов. Ринтын стоял перед раскрытой тяжелой дверцей и осматривал внутренность камеры, где сидел Максим Горький. На железной кровати виднелись широкие железные полосы переплета. Прямо напротив двери — маленькое зарешеченное окно, а слева — откидной столик. Сразу подумалось о том, удобно ли было Горькому работать за этим маленьким и низеньким столиком.