Время свинга - [103]

, написала она, — с полумесяцем синтетического ягнячьего руна вместо волос на голове и огромной парой ярко-красных губ, красных как кровь.

— Все в порядке, милая? — спросил отец через стол, пока я тряско держала это комическое, трагическое, нелепое, трогательное, отвратительное письмо в руке. Я ответила, что все прекрасно, вынесла письмо Трейси на задний двор, вытащила зажигалку и подожгла его.

Часть седьмая Поздние дни

Один

Потом мы с Трейси не виделись восемь лет. Стоял теплый майский вечер не по сезону — тогда я пошла с Дэниэлом Креймером, наше первое свидание. В город он приезжал каждый квартал и был одним из фаворитов Эйми в том смысле, что — по причине миловидности своей — не целиком сливался с прочими бухгалтерами, финансовыми советниками и адвокатами по авторскому праву, с которыми она регулярно консультировалась, и потому ему у нее в уме выделялось имя, такие свойства, как «хорошая аура» и «нью-йоркское чувство юмора», а также несколько биографических подробностей, какие ей удалось запомнить. Родом из Квинса. Ходил в Стайвесэнт[176]. Играет в теннис. Стараясь договариваться как можно рыхлее, я ему предложила двинуть в Сохо и там «сыграть на слух», но Эйми хотела, чтобы сначала мы зашли в дом выпить. Совсем не рядовое это событие — такое вот сокровенное приглашение между делом, но Креймер, похоже, ему не удивился и не встревожился. Те двадцать минут, что нам выделили, прошли без клиентского поведения. Он восхищался искусством — не перебарщивая — и учтиво слушал, как Эйми повторяла все, что ей наплел торговец, продавая то или иное произведение, а вскоре мы уже вышли на свободу — от Эйми, от давящей роскоши этого дома, сбежали вниз по черной лестнице, оба немного осоловелые от хорошего шампанского, вынырнули на Бромптон-роуд, в теплый душный вечер, сырой, грозящий бурей. Ему хотелось неспешно дойти пешком до города — у него был смутный план посмотреть, что идет в «Кёрзоне»[177], — но я была отнюдь не туристка, и дело происходило в мои первые неопытные дни невозможных каблуков. Я уже намеревалась искать такси, когда он — ну «весело» же — сошел с обочины и остановил проезжавший педикеб.

— У нее собрано много африканского искусства, — сказал он, когда мы забирались на сиденья с леопардовым рисунком: просто беседу поддержать, но я, навостренная против любого намека на клиентство, его срезала:

— Ну, я вообще-то не понимаю, что ты имеешь в виду под «африканским искусством».

Он с виду удивился моему тону, но сумел выдавить нейтральную улыбку. Он полагался на бизнес Эйми, а я была продолжением Эйми.

— Большинство из того, что ты видел, — начала я тоном, более уместным в лекционной аудитории, — на самом деле — Огэста Сэвидж. Такое гарлемское. Там она жила, когда только приехала в Нью-Йорк — я имею в виду Эйми. Разумеется, она вообще очень поддерживает искусство.

Теперь Креймеру явно стало скучно. Я сама от себя заскучала. Больше мы не разговаривали, покуда велосипед не остановился на углу Шэфтсбёри-авеню и Грик-стрит. Подъезжая к бордюру, мы удивились присутствию бангладешского мальчишки, о чьем независимом существовании мы до этого момента совершенно забыли, однако же он, бесспорно, довез нас досюда и теперь повернулся на велосипедном седле, все лицо мокрое от пота, едва способный, тяжко сопя, объяснить, сколько стоил этот его труд человеческий в минуту. В кино нам ничего смотреть не захотелось. В несколько напряженном настроении, в одежде, прилипавшей к телу от жары, мы побрели к Пиккадилли-Сёркэс, толком не зная, в какой бар направляемся или не стоит ли нам вместо этого поесть, оба мы уже считали вечер потерянным, глядели прямо перед собой, и через каждые несколько шагов на нас пялились громадные театральные афиши. Как раз перед одной из них, чуть в глубине, я остановилась как вкопанная. Представление оперетты «Плавучий театр», снимок «негритянского хора»: головные платки, подвернутые штаны, фартуки и рабочие юбки, но всё — со вкусом, тщательно, «подлинно», без всяких намеков на Мамушку или Дядю Бена[178]. А девушкой, стоявшей к камере ближе всех: рот широко открыт в песне, одна рука воздета ввысь, держит метлу — само олицетворение кинетической радости, — была Трейси. Креймер подошел ко мне сзади и присмотрелся у меня через плечо. Я ткнула пальцем во вздернутый носик Трейси, как сама Трейси, бывало, показывала на лицо какой-нибудь танцовщицы, когда та проходила по нашим телеэкранам.

— Я ее знаю!

— Вот как?

— Я ее очень хорошо знаю.

Он выколотил из пачки сигарету, прикурил и осмотрел театр снизу доверху.

— Ну что… хочешь сходить посмотреть?

— Но тебе же оперетты не нравятся, да? Серьезные люди их не любят.

Он пожал плечами.

— Я же в Лондоне, а это спектакль. В Лондоне именно это делать и полагается, разве нет? Сходим посмотрим?

Он отдал мне сигарету, толкнул тяжелые двери и направился к кассе. Всё вдруг показалось очень романтичным, случайным и своевременным, и у меня в голове уже пробегало смехотворное девичье повествование — о каком-нибудь будущем, когда я буду объяснять Трейси, где-нибудь за кулисами грустного провинциального театрика, пока она стаскивает с себя усталые колготки в сеточку, — что в тот самый миг я осознала, что встретила свою любовь, то был миг, когда на меня снизошло истинное счастье, — именно тогда я совершенно случайно заметила ее в той очень маленькой роли, которую она еще в те времена играла в кордебалете «Плавучего театра», столько лет назад…