Время собирать виноград - [205]

— Только она мне также сказала, что ей претит твоя любовь. Она давит ее. Поэтому она мечтает освободиться от тебя и от твоей любви.

— Предположим, так. А способна ли она это сделать? Каждому человеку нужны чистота, свет, доброта. Как бы он низко ни пал, он продолжает искать теплый, светлый луч. Я для нее — такой луч, и постараюсь оставаться им. Что бы ни случилось, она всегда будет возвращаться ко мне.

— И ты будешь принимать ее?

— Естественно.

— И до каких пор?!

— Пока ее люблю. Пока ей не надоест попадать в нелепые ситуации и пока они не опротивят ей. Я убежден, та жизнь, которую предлагаю ей я, — шире, просторнее, чище, чем та, от которой она испытывает трепет, глядя в зеркальце машины. Трепет этот — сильный, притягательный, но он быстро улетучивается. Ты не сможешь меня убедить, что, когда она одержит победу над Василом Ризовым, она будет считать себя победителем. Именно тогда-то она поймет, что заблуждалась, что не имело смысла завоевывать Ризова, человека, способного лишь ускользать из рук женщин и провоцировать их. И именно поэтому я должен быть терпимым. Мне необходимо выстоять, чтобы она удостоверилась, чего стоит ее победа.

— А ты не боишься, что в один прекрасный день, борясь за Лену, вдруг поймешь, что твоя победа не стоит таких усилий?

— Нет, не боюсь. Ведь я выиграл бой за человека! А Васил Ризов — не человек, он некое состояние. Хитрость. Маневр. Практицизм. Ловкачество. Для Лены он — не человек, а лишь трепет. Она ничего не знает о нем и знать не хочет. Ей нравится наблюдать в зеркальце. А позднее она поймет, что это — чушь.

Я направился к выходу.

— Пусть ты прав. Ты прав, но сумеешь ли… — И, уже стоя в дверях, я добавил: — Из вас двоих в проигрыше ты, и вопрос в том, на сколько тебя хватит; что касается поликлиники, то потерпевшие — все, ты же нападаешь, провоцируешь, преподносишь неприятные сюрпризы. Можешь не убеждать меня в своей правоте. Я в этом уже убедился. Однако ты поднялся лишь на первую ступеньку. Теперь тебе надо убедить всех в своей правоте.

— Если я не сумею это сделать, сделают другие. Прости, — виновато улыбнулся Матей, — уж так я воспитан. — И закрыл за мной дверь.

— Да он же трус! — говорили в последующие дни женщины нашей поликлиники. — Был у Колева и извинялся перед ним.

И Линда, и Попова, и «тюльпан» рассказывали в мельчайших подробностях, как главврач совсем неожиданно заявился к Колеву домой.

— Не предупредив по телефону?

— Не предупредив.

— Вошел и прямо сказал: «Я переборщил тогда, на собрании, я не предполагал, что мои слова будут поняты превратно. Я против допущенных ошибок, но не против тебя лично. Тебя я люблю».

— Любит? Как может такое говорить мужчина мужчине!

— «Да… люблю… и мы должны найти общий язык. Нам нечего делить… да и работа у нас трудная, каждому следует заниматься своим делом».

«Нам надо найти общий язык»… — почти в один голос повторяли все и качали головой.

Я готов примириться в нашей поликлинике со всем, кроме одного: почему, когда они произносят: «Ага, значит, нам нужно найти общий язык!» — и при этом все подряд имитируют главврача — причем в их голосах слышны угрожающие нотки, — почему бы им в этот момент не постараться взглянуть на себя со стороны? Тогда бы они поняли, как выглядят и на кого похожи; они обнаружили бы, что своими синхронными, словно заученными стремительными жестами напоминают фольклорный ансамбль. Удовольствие, получаемое от подобных разговоров и жестикуляции, было столь велико, что они забывали все на свете, и я искренне сожалел, что они не могут посмотреть на себя беспристрастно.

Я не переставал удивляться. Порой мне не хочется утрачивать это мое качество. Я нахожу его достаточно редким и отличающим меня от окружающих людей; благодаря ему я как бы становлюсь старше других, мудрее, вижу свое преимущество перед теми из молодых, кто никогда и ничему не удивляется. Иначе это мое свойство не импонировало бы мне так. Я не считаю его своим достижением и пытаюсь найти в нем и отрицательные стороны. Я давно заметил, а с годами со всей очевидностью понял, что, когда человек изображает на лице удивление, он как бы извиняется, желая поскорее отделаться от собеседника: «Извини» — и шагает мимо.

Последующие дни и недели жизнь нашей поликлиники дала мне возможность не только открыть два вида удивления, но и обнаружить другие его разновидности.

Я наблюдал, что творилось у нас после того, как я убедил Матея в том, что вел он себя чересчур резко, и не только с Колевым, но и с другими коллегами; относится-то он, мол, к сотрудникам и справедливо и беспристрастно, но очень уж официально, сухо, с прохладцей; даже когда говорит что-то приятное, одобрительное, тон у него такой, будто он ругает. Ему надо больше улыбаться, дружелюбно подтрунивать, а некоторых приглашать провести вместе вечер; ему следует ездить с сослуживцами на экскурсии, и, коли у него нет собственных детей, надо познакомить своих племянников с их детьми, пусть бы они подружились; по случаю праздников, дней рождения и именин — а то и по вымышленному поводу — необходимо устраивать в поликлинике маленькие торжества с угощением и выпивкой; он обязан знать, с кем в настоящее время встречается Линда, кто именно ее бросил и кого собирается бросить она; несомненно, Линда права, утверждая, что мужчины — негодяи и прохиндеи. При встрече с Тодоровой следует целовать ей ручку, потому что, имея мужа-подкаблучника, она привыкла к соответствующим манерам и стремится всем своим видом показать это — и Матей должен ей подыгрывать.