Время Смилодона - [93]

— Двадцать три пятьдесят восемь, — посетовал Анджей, горестно вздохнул и скорбно, но с надеждой посмотрел на небо. — Ну где же вы, гады? Почему не летите!

Ему жутко хотелось подвигаться, показать себя, помахать своими заточенными рессорами. А всё гниды свалочники виноваты, зажались сволочи, послали его к едрене фене с самострелами. Какие битвы, вот добывание ворон и чаек — это да. Свалочники, как есть свалочники. Живущие даже не на помойке — с помойкой в душе…

— Прилетят, мои шер, прилетят. Куда они, на хрен, денутся, — успокоил его Буров, и в это время, как бы в подтверждение его слов, махина Гром-камня ожила, налилась светом, и в ее боку обозначилось движение — будто там открылась дверца в тесное, донельзя прокуренное помещение. Мгновение — и из дымной этой дверцы начали показываться фигуры, разногабаритные, всяческих калибров, но, хвала аллаху, все прямостоящие, на двух конечностях, в одинаковых черных балахонах с капюшонами, скрадывающих обличье. Причем на поясе у каждого, видимо согласно униформе, покоилось в широких ножнах что-то колюще-режущее. И пяти минут не прошло, как пришельцы сориентировались, разобрались по ранжиру и образовали на поляне этакий застывший хоровод. Было их числом не менее сотни.

«Встаньте, дети, встаньте в круг, встаньте в круг, встаньте в круг, — почему-то вдруг вспомнилось Бурову древнее, черно-белое кино, веселый голос, задорный и певучий, женский, донельзя земной. — Ты мой друг, и я твой друг, тра-та-та-та-та… Ладно, суки, — улыбнулся он, с хрустом разминая пальцы, и ощутил себя красным смилодоном. — Будет вам хоровод у елочки-палочки».

Впрочем, какая там елочка-палочка — откуда-то из-под небес ударил гейзер света, мигом превратился в вулкан, и на полянку, в самый центр круга, спикировала летающая тарелка. Вернее, по космическим масштабам, блюдце — трехногий, переливающийся всеми цветами радуги диск размером с КамАЗ. Что-то зашипело, утробно лязгнуло, ударило, словно в сковороду, и на горбе летательного аппарата открылся люк — из него, словно тесто из квашни, стала подыматься фигура, внушительная, мощная, раздавшаяся вширь, в такой же, чтобы, видимо, не выделяться из коллектива, хламиде с капюшоном. Фигура эта отбрасывала длинную, похожую на вытянутую кляксу тень. Она все росла, росла и росла — подъем осуществлялся медленно и печально…

— Миямото-сан, пора, — шепотом потревожил Мбвенга медитирующего самурая, а тот, хоть и сидел спиной к поляне, да еще с закрытыми глазами, ответил сразу, невозмутимым голосом:

— Я готов, уважаемый. — Резко развернулся, сбросил с плеч накидку, тронул рукоять великолепного, украшенного драгоценностями одати.[392] — так, девяносто восемь голов, легко вооруженных, стоят произвольно.

Верно говорят, что развившему гоку[393] и глаза не нужны.

«Миямото-сан? Да неужели?» — изумился Буров, сопоставил детали и понял, что действительно лицезреет Мусаси. Легендарного манке,[394] патриарха меча, невозмутимого философа и талантливого писателя. Не на этих ли дзори[395] пыль дорог средневековой Японии, не ради этого ли одати пришлось однажды смешивать мух и котлеты?[396] Ай да доктор Мбвенга, ай да сукий сын! Ну теперь дело будет!

А на поляне тем временем дело тоже шло, по нарастающей. Вернее, по выпирающей. Черную фигуру наконец выперло из чрева блюдца, и, вытянувшись во весь рост, она решительно рассталась с капюшоном. О, мама мия! О, боже мой! И почему это сразу Бурову снова вспомнилось кино? Правда, мультипликационное, и задушевный голос, на этот раз мужской, запел: «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…»

Да, кино было еще то — амбалистое существо на блюдце было рожей один в один как крокодил Гена. Только это был не добрый весельчак, знаток гармошки и знатный альтруист — нет, злобное, свирепое, кошмарно скалящееся, аки тиранозаурус-рекс, создание.[397] Одно слово — Великий Змей. Истинно великий — окапюшоненные на поляне воздели руки кверху, упали на колени и в наилучших традициях опиума для народа уткнулись лицами в подзолистые почвы. А Великий Змей тоже на месте не стоял, бодро так шаркнул ножкой, с экспрессией поводил башкой и до боли знакомым жестом простер в далеко перепончатую лапу — мол, тики-так, все путем, верной дорогой идете, товарищи.

«Ну, блин, Ленин с броневика выступает перед рабочими», — усмехнулся Буров, сделался свиреп и велел передать Донатасу по цепочке, чтобы начинал — что-то этот фарс инопланетного актера слишком затянулся.

И вот взревел пускач, оживляя дизель, пришли в движение поршни и коленвал, бульдозер вздрогнул, изрыгнул завесу дыма и, загребая траками, рванулся на поляну. Внешне он был очень неказист — весь в пятнах гуанако, то бишь в птичьем дерьме, с отметинами помойки на выщербленном отвале, а из кабины ну уж очень символично выглядывала исполинская наточенная литовка.[398] Однако же, слава труду, не подвел — выехал на поляну, угробил четверых и, хотя задору в его рыке поубавилось, докатился-таки до тарелки, взял ее на таран. Из последних сил взял, на последнем дыхании, на последнем судорожном качке плунжеров. Впрочем, хватило и этого — Великий Змей, оказывается, наши бульдозеры не жаловал. Живо он прекратил пантомиму, с лихостью убрался внутрь, а спустя мгновение вообще из виду, не зажигая бортовых огней, по эллиптической кривой. Впрочем, дела до него уже никому не было — дело разворачивалось на поляне. Мокрое, жестокое, бескомпромиссное. Не оставляющее пришельцам ни шанса. Они, правда, схватились за клинки, массивные, похожие на гладиусы,