Время смерти - [30]

Он и тогда не упустил случая осведомиться о здоровье Ачима — будто они ближайшие друзья, будто не он изгнал его из Главного комитета радикальной партии; будто не он натравил сына на отца. Вукашин справился с собой, хотя ему понравились слова о святых и пророках; он даже улыбнулся.

— У меня не будет ни случая, ни повода передать ему ваши искренние приветствия.

Но Пашич и тогда не услышал иронии. И оскорбления. Он даже брани не слышал. Он слышал только то, что ему было полезно слышать. И когда Вукашин сказал, надевая шляпу: «Мне хотелось бы, чтоб вы были уверены: мои личные счеты с вами никогда не повлияют на мою политическую программу», — голос его дрогнул. Пускай. Пускай и из-за тех слов, которые произнес в ответ Пашич после долгого, медленного поглаживания бороды, после молчания, которое скорее походило на раздумье:

— Это тебе, сынок, самому с собой решать. Когда прижмет. Будет у тебя время подумать как следует. А я скажу тебе кое-что, чего я не знал в твои годы.

— Могу вам заранее сказать: то, чего вы не знали в мои годы, имело бы для меня какое-либо значение лишь в том случае, если б вы и сейчас думали так, как думали, будучи молодым.

Пашич не повел и бровью. Пальцы его поглаживали бороду. Он начал свой рассказ о Бакунине и старике:

— Был я студентом в Цюрихе, и вот сели мы однажды с Бакуниным, каждую ночь так сидели, и загремел он о революции и переустройстве мира. А мы смотрели на него, как котята на молоко. Потом голова гудела, не уснуть до рассвета…

— Я слышал эту историю. Простите, мне пора.

— Погоди минутку. Тебе надо это послушать. И вот пристроился у нас за спиной какой-то старичок и слушает. Бакунин подозревал в нем шпиона и много раз прогонял его от стола. Бедняга Михаил в каждом, кто молчал или сидел у него за спиной, видел соглядатая.

Вукашин опять прервал его, чтобы все поставить на место: конец такого рода рассказам, конец каким бы то ни было историям. Если до этого рассказа, помимо морального и политического сопротивления, нетерпения, желания отомстить за Ачима, он ощущал смутный страх перед этой могучей бородой, перед этим смиренным и тихим, загадочным, упрятанным в себя противником, который наиболее опасен именно потому, что все убеждены, будто он обессилен, и удар которого невозможно предвидеть, его кулак неожиданно превращается в ласкающую длань, а эта ласкающая длань сжимается в кулак; если до рассказа о старце и Бакунине он подавлял в себе сопротивление, то теперь он ощутил, как растет у него в душе уверенность в себе. В эту минуту — а такое не забывается — он стал еще более уверенным в своих идеях и своей позиции. Борода за столом отдалялась и темнела, письменный стол уменьшался и тонул, отодвигался к стенам этой грязной вытянутой комнаты с гнилым неровным полом.

— И мы продолжали слушать громыханье Бакунина, а старичок подходит к нам и говорит: «Послушайте, юные господа, я слушаю вас более пятидесяти ночей». — «Тебе удалось досчитать до пятидесяти, сбир, крыса поганая!» — разъярился Бакунин, но старичок продолжал: «Так вот, коли вы настоящие революционеры, позвольте сказать вам несколько слов». Бакунин было уже встал, собираясь опять вынести старичка на улицу, но замер и остался стоять, а у нас всех — ушки на макушке. «Всё, что вы желаете народу и человечеству, мне нравится. Я восхищаюсь вашим умом и благородством. Только не нравится мне эта ваша революция». — «Гляди, какой мудрец, — воскликнул Бакунин, — нравятся ему цели революции и только сама революция не по душе. Чепуха!» — «Позвольте, юные господа, позвольте…»

— Я предвижу, господин Пашич, что мудрый старец сказал вздорному Бакунину. Но это ваше сравнение для нас обоих неуместно. И я не бунтарь, и вы не мудрец.

Однако Пашич не прервал свой рассказ.

— «Я должен вам сказать правду, господа, — говорит нам старичок. — Вы благородные и умные юноши и вам надо это знать. Революция мне не нравится не потому, что она разрушает дворцы и проливает кровь, убивает. Люди гибнут и дохнут с тех пор, как мир существует. По земле непрерывно течет кровь и дерьмо. Сколько было в истории бессмысленных войн! Сколько величественных храмов разрушено во имя иного бога! Зачем нам жалеть дворцы аристократов? Половина рожденных на этой земле уничтожена во имя предрассудков. Я уж не говорю о том, сколько взрослых и детей погублено во имя Христа и Мухаммеда». — «Слушайте его, братья! — в яростном восторге завопил Бакунин. — Этот старик, этот убогий бедняк — наш подлинный враг. Слушайте его!» И что-то еще на своем языке кричал Михаил Александрович, но старик не испугался, в свою очередь повысив голос: «Революция мне не нравится, молодые господа, оттого, что она перетряхивает и то, что время, творец более долговечный, чем мы все и все нас окружающее, создало и поставило на свое место, где оно и стоит. Представьте себе, что было бы с землею, если б некая сила начала менять течение рек и перемещать горы, расставляя их по-своему. Представьте это себе и хорошенько задумайтесь, юные господа», — воскликнул старик, угрожая перстом.

И тут, когда в знакомом уже рассказе Бакунин хлопает по плечу Пашича, Вукашин с улыбкой в последний раз прервал его: