Время смерти - [295]

— Вот здесь. Сейчас я приберу и затоплю.

— Я сам приберу и затоплю. А вы б не могли нам куренка зажарить? Заплатим сколько попросите.

— Зажарила, если б сумела поймать. Швабы по ним из ружей палили, вот они почти все и разбежались. Немного уцелело. Если ружье есть, убейте двух. Они там, в саду.

— Ясно. Вы ставьте ракию, а я печкой займусь. О стрельбе по сербским курам не может быть и речи. Нет и нет, хотя б пришлось умереть от голода. Стрелять я не буду. Что-нибудь еще найдется? Картошки пожарьте, что ли.

— Это я офицерам готовлю. А вам могу качамак приготовить. Немного сыру у меня есть.

— Давайте! И ракию тоже! — согласился Бора. Он вышел в темный коридор, ждал, пока комнату приведут в порядок. Прислонившись к стене, слушал стоны и разговоры раненых на немецком, венгерском, чешском, сербском языках; слушал и думал свое: чувствуют ли себя победителями раненые, лежащие на столах? Как же, должно быть, ненавидят их те, что лежат на полу! А может, и те и другие испытывают лишь отчаяние?

Тричко носил дрова и возился в комнате. Хозяйка принесла из кухни кувшин ракии. Бора вошел в уже прогревшуюся, ставшую чуть почище комнату, сел к столу и принялся за горячую ракию, вспоминая погибших. На улице смеркалось. Тричко молча зажег сальную свечу. Хозяйка поставила на стол миску с качамаком и сыром. Взялись за еду; Бора не переставая говорил о погибших товарищах, вспоминал их одного за другим, как стояли в строю на плацу. И еда не шла ему в горло; он вынул из кармана карты, начал пересчитывать.

— Не считай! — Тричко схватил его за руку. — Никогда их не считай. Ради нашей дружбы. Умоляю тебя!

— Почему? — В трепетном мерцании свечи Бора увидел у Тричко слезы; он бросил карты на стол.

— Пусть никто об этом не знает, — всхлипнув, Тричко погасил свечу.

Они сидели молча. Погас и огонь в печи; тьма накрыла все. Из корчмы вырвался всплеск разноязычных возгласов. Шум усиливался. Стоны напоминали ночную атаку.

— Что с ними, совсем одурели?! — кричал кто-то в коридоре густым хриплым басом.

— Раненые дерутся, господин капитан. Погасили лампу и дерутся! — ответил кто-то.

— Тихо, калеки! Тихо! Бой окончился.

6

В темноте приближался воевода Мишич к Струганику: не хотелось видеть в свете дня родное село после оккупантов, после пребывания в нем двух голодных армий; завтра будет он выслушивать жалобы соседей и родни, смотреть на женщин, повязанных черными платками, узнавать о погибших. Сегодняшнюю ночь он проведет в одиночестве, сидя в старой комнате с очагом; Зария, Спасич и Драгутин с солдатами охраны разместятся в доме младшего брата.

У первых же деревенских домов с неосвещенными окнами встретило его рыдание. Собаки молчали. Напуганы или перебиты? Доехал до своего яблоневого сада: разобрали солдаты оставленные яблоки? Завтра он сюда заглянет. Громко чавкала под конскими копытами тяжелая жадная глина, которую он месил когда-то босыми ногами, израненными колючками.

Словно бы сузилась дорога, на которой он помнит мать, вечно согнутую под тяжестью. Дорога словно бы кончалась прямо под ореховыми деревьями на краю луга; будучи подпоручиком, он выходил сюда на покос и, усталый, едва ковылял к перепуганной матери. Теперь ореховые деревья затаились во мраке.

Снохи, племянники, старший брат встречали его тихо, без радости. Он слышал, как Драгутин шепнул им, что король произвел его в воеводы. Здоровались перед распахнутыми дверьми дома в свете пламени очага.

— Живы? — взволнованно спрашивал он.

— Мы что, мы дома, не в армии. А от тех, кто служит, вестей нету.

Разговор на эту тему он не стал продолжать. Попросил помочь солдатам поставить лошадей в конюшню, приготовить сарайчик для ночлега людям. Ужина не надо. Когда рассветет, они сами о себе позаботятся. Велел принести себе дров побольше и картошку, чтоб испечь. Хотел было попросить пригоршню грецких орехов, но это показалось ему воеводской прихотью.

Вошел в комнату, встал перед очагом, полной грудью вдыхал хорошо знакомый запах старого очага — горький и едкий запах сажи, пепла, золы, в котором он различал ароматы всех пород сгоревшего дерева. Хорошо бы сегодня ночью потопить чернильным дубом: он горит громко, беспокойным пламенем и пахнет лишайником. Однако это тоже, пожалуй, выглядело бы воеводской прихотью. Охапка буковых поленьев даст не самый худший огонек, у которого он отогреется.

Не снимая шинели, сел на треногую табуретку; профессор Зария и Драгутин о чем-то шептались с его братом. Он сказал, что они устали, и велел им идти отдыхать. Он проведет ночь наедине с огнем, это он решил про себя. Они удалились, стало легче. Принялся ворошить угли; пламя взыграло, поднялось к черному своду очага. За спиной, возле кадок для хлебов, казалось, молчала и безгласно вздыхала мать. Что бы он сегодня мог сказать ей? О чине воеводы наверняка промолчал бы. О детях бы только и говорил.

Сноха принесла миску картофеля. Предложила испечь пирог и принести сыру. Утром, отвечал он, укладывая картофелины в жаркие угли. Брат опустил на пол охапку дубовых клиньев для бочек.

— Неужто будем бочки сжигать, господи?

— Будем. И тес тоже! И бревна! Все лучшее, что для стройки есть. За нашу свободу, Живоин.