Время смерти - [20]

— Вот, деда… «Со мной в роте Иван Катич, сын известного всем Вукашина Катича. Ясное дело, студент из Сорбонны. Потому что где, господи помилуй, кроме как в Сорбонне он мог бы учиться…»

— Не пропускай, Наталия, пожалуйста… — Он пододвинулся к ней; она с перепугу проворно сунула письмо за пазуху.

— Наталия, прочитай все, что говорит этот твой. По порядку. Все, с самого начала.

— Богдан любит Ивана, дедушка. Хвалит его. Иван отличный парень и товарищ.

— Я тебе говорю, читай по порядку.

— «Эта щепка далеко отлетела от колоды, чтобы лишний раз подтвердить старое правило». — Она остановилась, потому что старик вздохнул:

— Бедняга.

— Деда, ты прости меня, пожалуйста. Я хотела радостную весть тебе принести. Богдан любит Ивана.

— Читай по порядку, не жалей и ты меня.

— «…Молодой Катич не думает отцовской головой…»

— Неужели он тоже сына лишился? — прошептал Ачим и сурово добавил: — Читай, Наталия.

— «…да и Скерлич[18] для него не идол. Он презирает реформистов и буржуазных постепеновцев. У него сильный ум и хорошо развитое чувство справедливости и добра. В том, что до сих пор он не стал социалистом, виноваты домашние условия и его чудаческая увлеченность книгами».

— Не пропускай!

— «Этот молодой Катич с его незнанием жизни являет собой тяжкое обвинение своему оторвавшемуся от народа отцу и своему классу. В нем я вижу нечто несчастное и трагическое. Нечто вызывающее сожаление и печаль». Вот, деда Ачим.

— Прочитай еще раз последние слова.

— Да это так… Одна мысль. Она не относится к твоему внуку.

— Ты меня не утешай. Читай, прошу тебя!

— Не сердись, деда, все прочту. «Они, — Богдан думает о господах, — они своими детьми осуждают себя на погибель. У них дома, под крылышком, среди сытых и избалованных детей растут Базаровы и Лизогубы[19], короче, настоящие их противники. Они их делают беспокойными и несчастными, даже когда сами сильны. Зародыш погибели прорастает в сердцах угнетателей».

— Почему это Вукашин угнетатель? У этого твоего Богдана мусор в голове прорастает, чтоб ему пусто было! Читай дальше, читай, раз я тебе говорю!

— «… Я придаю большое значение бунтовщикам и недовольным из буржуйских домов. Хотя они и не всегда являются семенами будущего, но это открытые раны на любом теле и дырки на любом мундире. Главное, они — такие вот дети — и побеждают буржуев и тиранов».

Старик стукнул палкой по лесенке.

— И Вукашин лишился сына! — пробормотал и скрылся во тьме своей комнаты. Девушка не посмела следовать за ним, подошла к окну.

Что делать? Она хотела прочитать только первые фразы, обрадовать его. Мало ей, что о письме знала мать и сама она бесчисленное количество раз читала его до самой зари. Глаз не сомкнула сегодня ночью: читала и слушала дождь, стучавший в такт его словам.

Колокола утихли; рокот крыш заглушал их замирающее эхо. Наталия отодвинулась от стены, к которой прижималась полной тяжелой грудью. Ворота захлопнулись за ней. Маленький колокол снова принялся оплакивать смерть кого-то из преровских земледельцев; высоко над селом, в облаках, сталкивались небесные голоса. Не будь и небо расхристано, как дорога, она узнала бы того, чей голос сейчас двумя стонами последний раз звучал над Моравой.

Вот женщина, перешагнув порог, ухватилась за косяк и глухо стонет, пошатываясь, а мальчуган ее сидит на куче желтых тыкв и прутом просверливает одну из них.

Отец малыша был смуглый смешливый увалень: несколько раз Наталии доводилось видеть, как, мокрый от пота, разгоряченный, он бешено колотил волов так, что у них кровь шла из ноздрей. Куда ему угодила пуля? В каждом письме он беспокоился о волах.

Наталия стояла под копной кукурузной соломы, прилаженной к шелковице у забора, вытащив из-за пазухи письмо Богдана, шептала:

Ночью, на карауле, я смотрю на звезды. И ошеломлен нахлынувшими чувствами: не будь тебя, я бы усомнился в том, что существую. Сможем ли мы любить в рабстве? В эти дни в нашем Студенческом батальоне любое сомнение равно предательству.

Ее оглушают колокола.

Старик прибивает черный флаг над дверью: и Радош тоже погиб.

Они вместе ходили в школу, он приносил ей утиные яйца. Он был лучшим певцом в Прерове; дед его идет к дому, наполненному рыданиями, но минует его и останавливается у сеновала, зарывает голову в сено.

Она быстро шла проулком и вдруг поняла: у бронзы для всякого один голос, равная сила, одинаковой продолжительностью звучания пономарь возвещает о смерти человека, обозначенного в одном сообщении, внесенного в один список. А они не были одинаковые. Они были добрые, злые, смешные, несчастные, храбрые… Были.

За углом кто-то затянул песню и оборвал; она остановилась: два рекрута идут с торбами, сопутствуемые дедами и матерями. Она знает их. Что им сказать? Счастливого вам пути? Уклониться некуда. Она стояла и ждала, пока они пройдут. Один из них, Здравко, молчаливый, угрюмый, заводил песню, выкрикивая какие-то слова, мать хватала его за рукав, умоляла молчать.

— Хочу петь. Я тоже погибну, — кричал он, размахивая руками. — Доброе утро, Наталия. Прощай, Наталия!

— Счастливого тебе пути, Здравко, — прохрипела она.

— Откуда счастливого, когда помирать иду! Слушай, обещай перед матерью и дедом, что будешь мне письма писать, пока я жив. Они не умеют.