Время сержанта Николаева - [70]

Если не ошибаюсь, уже начинались танцы или приготовления к ним, когда ко мне наклонился Пащенко и предложил по очень важному вопросу зайти в ванную. Я давно знал конфиденциальность Пащенко, чтобы почувствовать себя разыгрываемым.

В ванной он откупорил бутылку портвейна, и я, кажется, выпил лишь стакан, пренебрегая уважаемой клятвой. А возможно, и полбутылки, потому что хорошо помню ненасытность своих глотков и удобоваримый привкус вина, достаточно затхлого и тошнотворного, чтобы философски смотреть на благоразумие, будущность, похмелье.

Здесь, в ванной, он и поделился со мной секретом Ирины Миллер. По его словам, после тягучей платонической любви к одному еврейскому юноше, ее родственнику, она вышла за него замуж (свадьба была неправдоподобно элегантной и пристойной). И, представь, не нашла главного в браке (в этом месте усы сардонического Пащенко буквально втиснулись в его пыхтящие, лохматые ноздри), того, без чего женщина — сплошной укор. Ты понимаешь, о чем я говорю — о половом удовлетворении. Еврейчик на удивление оказался жиденьким, хи-хи, квелым в этом плане, чего практически не бывает и не должно быть в их племени. Большой эрудит, музыкант, но, увы, не для нее. У Ирины же ноги растут из подмышек, и какие ноги. Гибнет красота, сохнет. Вот чего жалко. (Просто не Пащенко, а Розанов какой-то.)

— А откуда, собственно, ты это знаешь? — спросил я с волнующим недоверием.

— Миллер сама не скрывает от Елизаровой и Майи. Ты посмотри на нее внимательно: закомплексована, нарочито весела.

— Напротив, мне показалась цветущей, как никогда.

— Ну-ну. Заведи очки.

Когда мы вернулись с пьяными авгуровыми улыбками, в комнате был вороватый полумрак, благодаря полоске света из прихожей, и витала какая-то полумузыка. Танцевали: Соколов с Миллер, голова которого с красной, нашкодившей физиономией почти лежала на ее тусклом филигранном плече; Ибрагимов с Майей, официально любезничая, и Феликс с Женечкой, как приклеенные. В сумраке в кресле курила одинокая Елизарова с широко расставленными ногами, Францевна разговаривала с Худобиным, Комов отсутствовал.

Я стоял в дверях и думал, что Миллер мне всегда представлялась девушкой, великолепно различающей приливы и отливы противоположного пола. Все годы я верил, что у нее есть стереотип мужчины, которым она будет упиваться, выжимая из него последние соки. Однажды я был свидетелем, как она цокала язычком от удовольствия при виде смуглого, скуластого, мускулистого парня со старшего курса.

Не скрою, сообщение Пащенко, исполненное провокации или пьяного абсурда, застигло меня на полпути: то ли сбило с колеи, то ли водрузило на нее. Я не мог сообразить, хорошо или плохо ее несчастье. Конечно, плохо, если это вообще не миф.

Пластинка оказалась не вечной и вскоре прекратилась, как отупение. Елизарова, размашисто потягиваясь от зевоты, включила ошпаривающий свет, и все, нещадно жмурясь, подошли к столу. Допивали остатки спиртного, путаясь в рюмках. Мне опять досталась водка в чужой рюмке.

Свет опять торопливо померк одновременно с наигрышем. Может быть, я одним из первых угадал медленный танец и чуть ли не через стол схватил руку Миллер. Она повиновалась без радости и жеманства, еще несколько секунд в другой руке удерживая бокал с недопитым вином. Я взял у нее этот бокал и допил залпом, что тоже ее оставило равнодушной. Наконец, когда я уже вел ее за горячую и в некоторых точках пульсирующую талию, я сообразил, что ее равнодушие болезненно напускное.

Она вскинула мне на плечи полные и совершенно безучастные руки, правда, одна ее ладонь сползла почти что на мою грудь (от чего я немного напрягся), что мне крайне льстило. Она смотрела исключительно в сторону, но что еще было лестным, так то, что она прислонилась ко мне настолько плотно, насколько не позволила себе и Соколову (голову даю на отсечение) в предыдущем танце. Она держалась настолько близко ко мне, впритык, что я не мог осознать ее контуры.

Меня возбуждали ее лицо и слова Пащенко о ее ногах, растущих из подмышек. У нее был замечательный нос с гордой и горькой горбинкой, под стать ему короткая, резкая стрижка, ничего не значащие губы; все это делалось неотступным.

Ее взгляд не сменил (допустим, на недоумение) поддельную задумчивость даже тогда, когда она стала натыкаться на мое буквально твердое, как локоть, как предмет, влечение. Напротив, она нисколько не досадовала на жанр медленного танца с его скудостью движений и материальностью пыла, который легко можно было замолчать, извлекая из этой утайки какое-то свое удовольствие.

Вокруг нас танцевали с той или иной степенью фривольности и ехидства Соколов с Елизаровой, Пащенко с Женечкой, Ибрагимов с Майей. На балконе хохотали Комов, Феликс, Францевна и Худобин.

Когда закончилась музыка и Миллер мгновенно отпрянула от меня, я постарался как можно быстрее ретироваться на балкон к веселой компании, скрывая нелепостью походки свои заметно вздыбившиеся штаны. На холоде они в два счета пришли в норму.

— Брр, я окоченел. Так, пожалуй, воспаление легких схватишь, — сказал содрогающийся Худобин и, увлекая Комова, нырнул в комнату, где громогласно убирали посуду со стола. За ними — и железный Феликс.