Время сержанта Николаева - [39]

Но души сослуживцев, как бы они ни были вынуждены соглашаться на словах с Толиком-спортсменом, в этом вопросе принадлежали Володе-менингитному. Все понимали, что это он, Володя-менингитный, тихий и безгрешный, наткнулся на неизвестный автомобиль у ворот, так как любил гулять в тех местах, он догадался своим диковато устроенным умом, кто на этом автомобиле приехал, и он же простодушно рассказал об этом первому встречному, которым оказался его вечный вредитель и друг Толик-спортсмен. Толик хоть и сказал скептически, что это — ерунда, что это, мол, неизвестно чья машина, заблудились грибники, мол, но сам как побежит, как припустит вприпрыжку, колченого. Понесло спортсмена, у него тщеславие закалено чуть ли не на Московской олимпиаде...

Второй вопрос решали дольше и решили, кажется, по справедливости. Дело в том, что как только все сбежались и внимательно присмотрелись к автомобилю, как-то застенчиво вписавшемуся меж двух сосен (а может быть, и не застенчиво, а с каким-то иным умыслом), то обнаружили, похолодев, что автомобиль-то, оказывается, не наш, марка-то чужая, иностранная. И нисколько это была не “чайка”, как об этом раструбил глашатай Толик-спортсмен, которому, безусловно, было недосуг приглядываться к мелочам, главное было бежать, задрав штаны, и кричать криком, благим матом. Не исключено, что любой автомобиль, который не походил на вездесущие “жигули” или “запорожец”-лягушонок, “москвич” четыреста двенадцатый или “волгу”, и был значительнее, длиннее, фигуристее их, ассоциировался в его голове с правительственным, светлым образом “чайки”. Кроме того, прибавьте к его сознанию ранг ожидаемого явления и то обстоятельство, что слово “чайка” вертелось всегда на слуху и на устах, вы поймете и простите эту не орфографическую и не философскую ошибку Толика-спортсмена. Главное — смысл (его он донес), а звук — тьфу.

Иван-садовник, бывший шкипер из-под плавания (кому как не ему и карты в руки), подошел к машине впритык, ударил ногой по колесу, понюхал бампер, как цветы, махнул рукой и сказал:

— Похоже на “форд”. Ну их к черту.

— Сам ты форд, баптист недорезанный, — сказал грубоватый на язык в трезвом здравии сантехник Андрей. — Это же “вольва”. Видишь фары какие скрытые и зад вздернутый, как у кобылы, не покатый. А ты по колесам лупишь. Тоже мне морской волк.

Сторожу Пете было скучно, он в дискуссию не вступал и только улыбался одними глазами и поворотами головы в отдалении, мечтая побыстрее обособиться в своей сторожке, мечтая о ночи, когда будет так темно и так жутко, что ничего уже не нужно и никто уже не страшен.

Женщины помалкивали, их интересовала не машина, а таинственно долгое отсутствие его владельца. Шурочка ковырялась в носу (это ее единственный недостаток, тянущийся из детства) и украдкой складывала то ли козявки, то ли представление о них себе в рот, то ли в силу привычки, то ли по другой причине. Нинка попыталась было подсказать мужикам, что это, наверно, “шкода”, потому что у ее брата была “шкода”, хотя она и видела, что эта машина совсем была не похожа на “шкоду”, побитая и цвет какой-то мышиный. На Нинку прикрикнули дружным хором: “Сама ты шкода”; даже Максимыч и Володя-менингитный голос подняли. Правда, и Максимыч, и Володя-менингитный, как бы вынужденные по очереди предлагать свой вариант ответа, напружинивая память, вспоминая передачи по телевизору, где теперь часто показывали заграницу, конечно же, ткнули поочередно пальцем в небо. Один ляпнул:

— Как его? “Мерседец”, что ли?

Другой загнул покруче, еле выговорив двумя зубами:

— “Кадиллак”.

Толик-спортсмен, предусмотрительно долго помалкивающий, не мог не всплеснуть руками в этом месте:

— У, блин, туда же, менингит клыкастый. Ты бы еще сказал “барбарис”.

А шеф-повар, между прочим автолюбитель, но сегодня не на коне, красный и косноязычный после первой рюмки, присоединился к освистанному садовнику и пролепетал коротко “форд”, потому что слово это было наиболее коротким из гнездившихся в его голове.

Точки над “и” расставил сынишка Веры Ивановой (к ее большому радостному испугу) Сережка, пятиклассник, в побитых очках и с вечно хлюпающий носом. Он пробежал с другими детьми раза два вокруг машины и, показывая грязным ногтем на металлический круг на капоте, как бы силуэт баранки, сказал даже с пренебрежением:

— Ха, “мерседес”-то старый, подержанный.

Сантехник Андрей, уже последние несколько минут о чем-то мучительно догадывающийся, был словно осенен:

— Точно — “мерседес”. Вот его фирменный знак. На наш знак качества похож.

— А я вам о чем говорил, — чуть ли не заплакал Максимыч.

“Тьфу ты, знаток”, — сплюнула Фрида, у которой дрожь в теле немного стихла. Фрида догадывалась, что Максимыч удачно продал содержимое рюкзака и вечером, напившись на вырученные деньги, придет выяснять отношения, хорошо — если жалиться, а если ругаться... Может быть, внука постесняется. Андрейка вот-вот должен приехать.

Покончив с определением марки грянувшего на их головы автомобиля, мужики только и успели молча погоревать по поводу его внешнего вида, который теперь уже не столько восхищал, сколько разочаровывал: и вмятины одна на другой, и краска облезла, обнажая такую же серость, что и сверху, и резина лысая, и внутри, главное внутри, было как-то голо, бедновато, чехлы на сиденьях отсутствовали, обивка дверей была надорвана во многих местах и из прорех лез неизвестный подкладочный материал, даже руль не был обтянут какой-нибудь уникальной крокодиловой кожей, а был весь захватан и, кажется, тонок и хлипок для нормального управления им, а главное внутри, в салоне, не было никаких эдаких штучек-дрючек, компьютеров и радиотелефонов, какими бывают напичканы автомобили в бесконечной рекламе по телевизору. “Логоваз”, “экорамбурс” и прочая нечисть.