«Время сердца». Переписка Ингеборг Бахман и Пауля Целана - [19]

меня (хотя я уважаю Вас добровольно, без принуждения) уважать Вас, то есть безоглядно поверить в то, что Вы, дорогой Пауль Целан, совершенно свободны от побуждений, которые воздействуют на нас всех, от побуждений, связанных с тщеславием и оскорбленным самолюбием. Ибо если в Вашем гневе содержится хотя бы искорка этих чувств, то взывать к памяти о лагерях смерти, как мне кажется, непозволительно и чудовищно. Впрочем, кому я это говорю! Когда Вы превращаете литературную критику, подобную блёкеровской, в политический феномен, то с одной стороны, как я полагаю, это справедливо, с другой же — нет, и одна проблема представляет другую в ложном свете. Мне нелегко отправлять это письмо, которое может привести к тому, что Вы от меня отвернетесь или же отмолчитесь, что означало бы конец нашей дружбы, еще по-настоящему не начавшейся. Возможно, в том, что я понимаю под дружбой, Вы вовсе и не нуждаетесь, не желаете ее, но дружба — единственное, что я готов предложить.

От всего сердца Ваш

Макс Фриш.

144. Ингеборг Бахман — Паулю Целану

Кирхгассе, 33

Цюрих, понедельник. /9 ноября 1959 года/[105]

Дорогой Пауль!

Я ненадолго съездила в Германию[106] и вернулась больная — грипп, жуткая головная боль, поэтому не получилось написать тебе сразу. А вот теперь по другой причине не получается написать тебе так, как обычно, поскольку я узнала, что Макс написал тебе письмо[107], и это навалилось на меня — навалились мои страхи и беспомощность. Я могла бы воспрепятствовать отправлению его письма, но по-прежнему считаю, что не имела на это права, и вот теперь мне придется провести следующие дни в ожидании и неопределенности.

Я хочу вернуться к исходной точке и ответить тебе — независимо от всего этого, — но ответ мой не складывается, и не потому, что я лишена самостоятельности, а потому, что на первую проблему наваливается проблема вторая.

Ответил ли тебе Блёкер в какой-либо форме, и что он ответил? Мне хорошо известно, что он иногда запросто и самым легкомысленным образом может обидеть своей критикой, так он поступил и со мной, когда вышла вторая книжка моих стихов. Существует ли в случае с твоей книгой какая-то другая причина, не в антисемитизме ли тут дело? Получив твое письмо, я тоже так подумала, но не уверена полностью, поэтому и спрашиваю, ответил ли он тебе. Позволь, я начну о другом: Пауль, я порой боюсь, что ты вообще не замечаешь, насколько люди восхищаются твоим, и стихами, сколь велико их воздействие, и как раз твоя слава (позволь мне произнести это слово вслух, первый и последний раз, и не отмахивайся от него) служит и будет служить причиной тому, что многие будут стараться принизить ее, любым способом, и, наконец, существуют ведь и нападки беспричинные — словно все необычное, выпадающее из ряда, для людей невыносимо, словно они этого не желают терпеть. Мне бы лучше всего сейчас позвонить тебе, поговорить обо всем, но я боюсь подойти к телефону, ведь поговорить можно лишь очень коротко, да я и не знаю, как ты сейчас отреагируешь на мой звонок.

25 и 26 ноября я буду во Франкфурте, а потом — еще через две недели, в декабре, — выступлю с лекциями там же[108].

Если бы нам удалось повидаться! Если ты не сможешь хоть раз приехать зимой во Франкфурт, я попытаюсь приехать в Париж.

Дорогой Пауль, как мало в моем письме того, что волнует меня сейчас. Если бы твои чувства смогли дополнить написанное мною, пока я тебя снова не увижу!

Твоя

Ингеборг.

145. Пауль Целан — Ингеборг Бахман

Париж, 12 ноября 1959 года

Я написал тебе 17 октября, Ингеборг, — попав в беду.

23 октября, не дождавшись ответа, я, еще не справившийся с этой бедой, написал Максу Фришу[109]. Потом, поскольку беда продолжалась, я пытался связаться с тобой по телефону, много раз — но напрасно.

Ты — как я узнал из газет — поехала на встречу «Группы 47» и там снискала большой успех рассказом «Всё».

Сегодня утром пришло наконец твое письмо, сегодня во второй половине дня — письмо от Макса Фриша[110]. Что ты мне написала, Ингеборг, ты знаешь сама.

Что написал Макс Фриш, ты тоже знаешь.

Ты также знаешь — точнее, знала когда-то, — что я пытался выразить в «Фуге смерти». Ты знаешь — нет, знала раньше, — а потому должна теперь вспомнить, что «Фуга смерти» для меня, помимо прочего, вот что: надгробная надпись и могила. Кто пишет о «Фуге смерти» так, как написал этот Блёкер, — оскверняет могилы.

У моей мамы тоже есть только такая могила.

Макс Фриш подозревает меня в тщеславии и честолюбии; на мои написанные в беде фразы — да, там была всего одна фраза: но я (по глупости) верил, что за ней угадывается много других! — он отвечает различными aperçus[111] и предположениями касательно всяких проблем, возникающих у «писателя», — например, «нашего отношения к литературной критике вообще». Нет, я должен, хотя и думаю, что Макс Фриш сохранил копию своего письма — сам я тоже сейчас пишу под копирку… — процитировать еще одну его фразу: «Ибо если в Вашем гневе содержится хотя бы искорка этих чувств (имеются в виду „тщеславие и болезненное честолюбие“), то взывать к памяти о лагерях смерти, как мне кажется, непозволительно и чудовищно». Это пишет Макс Фриш.