Время расставания - [144]

Больше всего Камилла любила отбирать меха. Она испытывала легкое беспокойство, когда видела перед собой множество шкурок, на первый взгляд похожих, но на самом деле таких разных. По мере того как она представляла себе новую модель, отбирала из первоначального хаоса цветов и структур необходимый ей материал, в ее душе рождалась небывалая радость: ведь она сумеет явить миру гармонию меха! Так музыкант соединяет звучания отдельных инструментов, чтобы сотворить симфонию. Когда молодая женщина брала в руку лезвие, она старалась все делать уверенно, чтобы не повредить шкуру, минимизировать отходы. Она всегда трудилась молча, с трепетом, как будто бы материал был живым существом, обладающим духовной красотой. Теперь Камилла жалела, что ее новые обязанности, ответственный пост почти не оставляли ей времени на создание меховых изделий.

После смерти отца молодая женщина ощущала столь сильную усталость, что у нее было только одно желание: спать, спать и спать. Она вспоминала о тяжелых моментах своей жизни, когда Андре подбадривал ее одним взглядом, словом, улыбкой. Она вспоминала, как загорались его глаза, когда он видел ее. Она ни разу не усомнилась в любви отца, но отныне человека, который мог бы ее защитить, у нее не было. От испытываемой боли Камилла закрыла глаза. Куда подевался неисчерпаемый задор маленькой бесстрашной девочки? Став взрослой женщиной, она завидовала ее любопытству, ее беззаботности, ее уверенности.

Камилла, идя по мастерской, коснулась швейной машинки. Миновав стойки с висящими на них заготовками, она наткнулась на табурет, на котором громоздилась кипа краф-бумаги. Мадемуазель Фонтеруа почувствовала себя большой и неуклюжей, как будто раздавленной весом тайного унижения, теми переживаниями, что терзали ее столь беспощадно.

Она медленно подняла руку и дотронулась до щеки. Камилла проклинала себя за то, что до сих пор так привязана к матери, что любое замечание Валентины заставляет ее страдать. Она хотела бы, проснувшись однажды утром, ощутить себя свободной от этой переполняющей ее любви, любви, от которой Валентина так упрямо отказывалась. Она хотела бы излечиться от собственной матери.

«Быть может, когда-нибудь наступит время и ты станешь действительно взрослой», — сказала себе мысленно молодая женщина.

На лестнице раздались шаги.

— Мадемуазель Камилла, вы здесь?

Камилла сделала глубокий вдох.

— Да, Дютей.

В проеме двери появился силуэт управляющего мастерской.

— Я беспокоился. Свет в вашем кабинете давно погас, но ночной сторож сказал мне, что не видел, как вы уходили.

— Мне надо было немного побыть одной.

— Конечно.

Камилла повернулась к управляющему. Лунный свет серебрился на его белом халате.

— А для вас не слишком поздно, Дютей? Сейчас, при свете луны, вы немного напоминаете привидение.

Мужчина улыбнулся — его успокоило то, что мадемуазель Фонтеруа шутит.

— Я стараюсь не уходить, пока вы здесь, мадемуазель Камилла. Иногда хорошо побыть одному, но все-таки лучше, когда поблизости кто-то есть.

Камилла кивнула. Она подошла к мужчине и сжала его руку.

Уже оказавшись на лестнице, глава Дома Фонтеруа почувствовала, как тиски немного отпускают ее сердце. Где-то били часы. Хрустальный перезвон разносился по темным коридорам. В ушах Камиллы возник суровый голос матери: «Ты уже не так молода, и сама это знаешь…» Она улыбнулась: часы пробили девять, значит, Сергей уже ждет ее.

— До завтра, Дютей, — сказала Камилла, быстрым шагом пересекая вестибюль.

Один из ночных сторожей дежурил у двери, решетка которой еще не была опущена.

— Доброй ночи, мадемуазель Камилла, — промолвил он, приподнимая фуражку.

— Доброй ночи, Морис, — ответила молодая женщина и шагнула на тротуар, освещенный ярким светом фар проезжающих машин.

Сергей вышел из спальни и, как и был, босиком направился в гостиную. Камилла спала, вытянувшись на кровати.

Квартира представляла собой анфиладу комнат. Коридор с обоями в тонкую полоску вел к кухне, окна которой выходили на задний двор. Мужчина налил себе стакан свежей воды и вернулся в гостиную.

Часть стены была декорирована тонкими колоннами, которые задавали четкий ритм книжным полкам, уходящим к потолку. В комнате царил уютный беспорядок. Наброски пальто и шуб лежали на металлическом письменном столе, отделанном кожей, у подножия соломенного кресла валялись дамские журналы. Рассеянный свет, исходивший от торшеров на бронзовых ножках, отражался в большом зеркале, а в углу прятался удивительный светильник из кованого железа. Сергей испытывал странное смущение.

Он погладил пальцем холодную поверхность серебряного сундучка, соседствующего с необычными перламутровыми ракушками. Особую атмосферу покоя в комнате создавали бледно-зеленые шторы и бирюзовый персидский ковер. Каждый предмет, каждый цветовой оттенок были строго продуманными. Это внимание к деталям поражало Сергея.

Дома у него не было ничего подобного. В Ленинграде он жил в коммуналке, деля еще с тремя семьями кухню, ванную и уборную. Но Волков предпочитал обитать в историческом сердце города вместе с соседями, чем перебраться в район безликих советских новостроек. Его комната отличалась спартанской строгостью и функциональностью. Запросы сибиряка были невелики. Шесть месяцев в году Сергей разъезжал по регионам Сибири, посещал крупнейшие животноводческие фермы, на которых разводили норок или соболей, курировал центры сортировки мехов, встречался с охотниками, объединенными в кооперативы.