Время ранних разлук - [24]

— Не знаю. Вот только одна строчка: «Мама кричит в отчаянии: «Это я во всем виновата».

— Он не в армии?

— Нет. Его не брали. Несколько раз проходил комиссии — признавали негодным. Парень он был очень способный: в одно лето сдал экзамены за девятый класс и из восьмого перешел в десятый…

— Это, конечно, талант, — соглашается Красин. — Только к чему такая спешка? Успеть поступить в институт, чтобы в армию не взяли?

— Может быть.

— Вы видели его?

— Видел.

— Болезненный парень?

— Нет, крепче меня, наверное. Толстощекий такой.

Красин напряженно думает, сдвинув брови.

— Да, Крылов, печальное дело, тяжелое. Такой крепкий, такой здоровый. И вдруг — не годен. И вдруг… Что ж, по-разному у людей судьбы складываются. А я вот вспомнил сейчас, как перед войной пришлось мне райвоенкомом работать. Недолго, правда. Я поначалу сопротивлялся: куда вы меня, строевого офицера, в контору? А потом, знаете, полюбил я эту «контору». Многим она путевку в жизнь дала. Сколько ребят хороших через нее прошло! Одни — на действительную, другие — в училища. Ну, в училища поступали, конечно, сливки. Я и теперь с двумя своими крестниками переписываюсь. Офицерами стали. Огонь, воду и медные трубы прошли.

Я слушаю Красина, а сам думаю.

Почему же «гений и вундеркинд» Игорь так боялся серой шинели? Еще школьником он расчетливо старался избегать ее в будущем. Это и есть «реализм», «жизненная трезвость», противостоящая «мальчишескому романтизму»? Неужели его мама перед военной комиссией намешала своему сыну в стакан какой-то зловредной химии? Но не рассчитала дозу… И вот теперь «во всем виновата».

— Скажите, Крылов, почему вы пошли в армию? Вы ведь добровольно?

— Добровольно. По комсомольскому призыву. И Тучков тоже, и Доронин, и Курский.

— А Курского вы хорошо знали?

— Как же? Вместе в спецах ходили!

Я рассказываю капитану Красину о том, как мы учились в спецшколе, как уезжали из Москвы, как Курский разыграл спектакль с «пакетиками», обставив «шахматистов».

Красин задумчиво слушает, пыхтит трубкой, приговаривает:

— Жаль, жаль, жаль… — Спрашивает: — А вы родителям его написали?

— Написал.

— Хороший был офицер. Мы его к награде представили. К сожалению, посмертно. Во время разведки боем он лег за пулемет на том берегу Донца и не пускал наседающих немцев.

— А почему он лег за пулемет?

— Так там сложилась обстановка…

Я еще долго пишу письмо Инге, рву бумагу: ничего не получается. Как только начинаю писать об Игоре, чувствую: не те слова, фальшь, сам себе не верю…

На какой-то час-полтора засыпаю.

Перед рассветом меня будит сержант-разведчик: требует Красин.

У Красина собрались командиры батарей: седьмой — Полотнянников, восьмой — Лесовик, девятой — Бахтадзе.

Заканчивая совещание с ними, командир дивизиона спрашивает:

— Все ясно?

— Все, товарищ капитан.

— Можете идти.

Красин сосредоточенно курит. Я смотрю на него. Вид у капитана бодрый, как будто не было ни бессонной ночи, ни приступа малярии.

— Ну так вот: «Ураган» состоится, — говорит он, — состоится сегодня, второго сентября. Берите одного разведчика, радиста — и во второй пехотный батальон. Держите связь с моим пунктом. После артнаступления начнется атака, форсирование реки. Вы переправляетесь вместе с пехотой на тот берег и идете вперед. Если батальон встретит доты или замаскированные самоходки — дайте их координаты. Это наши цели.

В пехотном батальоне знакомлюсь с командиром.

— Хижняк, — представляется он.

Это крепкий рыжий деревенский парень в вылинявшей добела гимнастерке и новенькой, щеголеватой фуражке, сделанной, видимо, на заказ: должен же, черт возьми, офицер чем-то отличаться от рядовых!

— Помогать пришел, браток? — спрашивает Хижняк. — Люблю пушкарей: с ними оно надежнее.

Хижняк говорит бодро; чувствуется, парень отчаянный.

— Тут от вас, артиллеристов, вчера у нас один мужик был. Ну, сорви голова! Погиб он. Фриц в реке его прикончил…

У меня сразу мелькает: «Курский».

— Лейтенант?

— Лейтенант.

— Фамилию запомнили?

— Как не запомнить — он мне, можно сказать, всю первую роту спас… Курский.

— Это когда была разведка боем?

— Она самая, чтоб ей ни дна ни покрышки.

— А что он сделал? Я товарищ его.

— Что он сделал? — переспрашивает Хижняк, собираясь с мыслями.

Но узнать о подвиге Курского мне не удается. Земля вздрагивает, с перекрытия блиндажа сыплется песок: артиллерия дала первый залп.

Хижняк смотрит на часы, говорит:

— Точно. Секунда в секунду.

Перед нами за рекой взметаются дымы разрывов. Сначала их можно различить, потом они сливаются, и плотная, черная мгла затягивает передовую.

«Молотьба» продолжается долго, затем разрывы снарядов удаляются в глубь немецкой обороны, вспыхивают красные огни ракет: «Вперед!»

Северный Донец переплываем на плоту вместе с Хижняком.

Немцы почти не сопротивляются, они подавлены. Несколько раз тявкнуло малокалиберное орудие и замолчало.

Мы — на южном берегу, на который до боли в глазах смотрели в бинокли и стереотрубы несколько месяцев подряд.

Атака поначалу идет стремительно, но вдруг задыхается.

Над нашими головами свистят пули: бьют два тяжелых пулемета.

Командир батальона выползает на бугорок, знаком зовет меня к себе.