Время повзрослеть - [41]

— Я тоже здесь выросла. После смерти отца мы остались ни с чем. Нам пришлось выживать, и это было тяжело.

— Ты выросла здесь, но ты белая, к тому же жила в Верхнем Вест-Сайде, а я — черный и жил в восточном Нью-Йорке.

Я засмеялась:

— Ты вырос в Парк-Слоуп.

— Какое-то время в детстве я жил в восточном Нью-Йорке — достаточно, чтобы запомнилось на всю жизнь, и в Парк-Слоуп, потом поступил в колледж в Коннектикуте, в юридический университет на Манхэттене, но даже если бы я не жил во всех этих местах, я все равно остался бы черным мужчиной-американцем, и меня может понять лишь черная женщина-американка.

— Послушай… — начала я и замолчала, потому что добавить было нечего.

— У тебя есть врожденная привилегия. Тебе не понять.

— Ладно, я поняла, что мне не понять, — сказала я без злобы, просто хотелось, чтобы он остановился, чтобы прекратил рассказывать о себе. Пусть даже он тысячу раз прав насчет нас обоих и наших субъективных истин.

— Твой контекст отличается от моего.

— Ладно, я знаю.

— Мы никогда не будем одинаковыми, — добавил он.

Тем не менее он поцеловал меня: это было просто феерично благодаря напряжению, которое витало в воздухе во время разговора. Но даже если бы всего этого не случилось и поцелуй был бы обычным, он все равно показался бы мне замечательным, потому что наши губы подходили друг другу как ключик к замочку: щелк-щелк!

Я оттолкнула его и рассмеялась:

— Это полная лажа. Проваливай.

Он примирительно поднял руки вверх:

— Ты права, так и есть.

— Я не шучу, убирайся из моей квартиры. Серьезно. Просто уходи. — Я привыкла, что весь мир игнорирует мои чувства и побуждения, но не здесь, не в моем собственном доме. Это невыносимо.

— Прости. Ухожу, — сказал он и вышел за дверь.

Хотя уже спустя пять минут он вернулся и, не говоря ни слова, подошел ко мне и поцеловал, и это было немыслимо прекрасно. «Хорошо, хорошо, возьми меня», — подумала я. Так или иначе надо выйти из тупика. И, хотя мне стыдно говорить о таких очевидных вещах, пока мы лежали рядом, мы ничем не отличались друг от друга. Более того, мы имели одинаковые желания: например, когда он обвил рукой мою шею и крепко сжал ее, мы во все глаза глядели друг на друга, и это заводило его так же, как и меня; и когда я обхватила рукой его член и крепко сжала его, не отрывая взгляда, это заводило его так же, как и меня; и когда мы оба вдыхали запах друг друга, вылизывали друг друга, когда все части наших тел соединились и задвигались толчками, наши глаза были закрыты и мы просто чувствовали друг друга, мы были одинаковыми, до нелепости одинаковыми. Нелепость — вот как это ощущалось, а потом все это стало казаться по-настоящему глупым, и мы оба превратились в идиотов, ведь, как бы фантастически мы себя ни ощущали, стоило этому закончиться — все было обречено.

Он не остался на ночь. И даже на час. Казалось, он был в ужасе, и я чувствовала себя так же. «Это было неправильно, — сказал он. — Я больше так не поступаю».

«Зато я поступаю», — подумала я.

Тогда я видела его в последний раз. Сообщения больше не приходили. Мы отпустили друг друга. Не знаю, стоило ли оно того. Я скучаю по нему. Но мне никогда не стать такой женщиной, какую он хотел, а ему — таким мужчиной, какого хотела я. Я была девчулей, вот только не его девчулей. Он был мужчиной, но не моим. Так и сгорела наша любовь.

Грета

Моя невестка приехала в город на какую-то встречу и пригласила меня пообедать с ней. Я не виделась с ней полтора года с тех пор, как оставила маму с ними в Нью-Гэмпшире. Не то чтобы я позабыла о них: я звонила каждое воскресенье. Просто я поняла, что они занимались своими делами, став маленькой крепкой семейной ячейкой в лесной чаще. Когда-то они все находились здесь, теперь — там, а за бортом оказалась я.

Мы договорились встретиться в ресторане «Бальтазар»: так захотела Грета. Раньше она все время в нем зависала: бизнес-ланчи с выпивкой, приглушенные разговоры у барной стойки после работы. Мы встречались там пару раз, когда она совершала повторный опохмел, и мне удавалось застать заключительную часть посиделок роскошных журнальных девушек, смех которых звенел так, словно был пересыпан кристаллами. Перед ними стояла пустая бутылка из-под вина «Сансер». Меня представили как золовку Греты, приняли и тут же исключили из компании. Потом Грета родила дочку; девочка была больна. Вскоре после этого журнал закрылся. Они переехали в Нью-Гэмпшир и теперь пьют «Сансер» там, только, наверное, вкус у него уже не тот. Надо бы спросить.

Грета опаздывала. Официантка усадила меня на банкетку под стеной из зеркал с продуманно разрозненными рамами и неровно вставленными стеклами. Жестяной потолок надо мной был выкрашен в меловой белый цвет, плавно вращались лопасти вентиляторов. Здесь царил всеобщий шум, который то нарастал, то затихал. Подоспела официантка.

— Мне определенно нужен бокал вина «Сансер», — сказала я.

Слева сидел мужчина постарше меня: сшитый на заказ костюм, седые волосы, похожие на элегантные снежные вихри. Он бегло листал «Уолл-стрит джорнал». Справа у окна уединилась парочка стиляг. Она — куда моложе его, с густой каштановой шевелюрой, аккуратным веснушчатым носиком, тощая, с золотистой кожей. Под рубашкой из черного шелка поблескивало серебряное ожерелье. Перед ней стоял бокал мартини. На ее спутнике, темноволосом семите, был костюм в тонкую полоску и огромные дорогие часы. Они сидели там, ссутулившиеся, притихшие и жалкие. Подружиться здесь было не с кем.