Время перемен - [58]

– Больше всего меня сейчас интересует, – сказал Адам, проницательно взглянув на друга, – это почему тебя все это до сих пор интересует…

– А по существу?

– По существу, еще в тридцатых годах девятнадцатого века француз Итар написал интереснейшую работу под названием «Дикий мальчик из Аверона», в которой описал двенадцатилетнего мальчика Виктора, жившего в лесу, и свои попытки наладить с ним контакт. Виктор не умел говорить, но его интеллект был вполне сохранен. Итар называл это заболевание интеллектуальным мутизмом[7].

– И что же?

– Можно предположить, что жуткий шок, пережитый девочкой во время пожара и гибели родного дома, отца и няньки, заменившей ей мать, запустил в ее мозгу физико-химические процессы, которые в конце концов привели к выздоровлению.

– Это возможно?

– Вполне. Ты же знаешь как врач, какие странные и труднопредсказуемые последствия имеет пережитое человеком шоковое состояние.

– Да, но обычно они разрушительны для его личности и здоровья.

– Нет правил без исключений. В данном случае знак мог и поменяться.

– Что ж, может быть, ты и прав. Спасибо. Я и сам думал о чем-то подобном. Что ты так на меня смотришь?

– Я продолжаю-таки интересоваться, Аркаша, – неожиданно педалируя еврейский акцент, спросил Адам, – что это за процессы идут в твоем собственном мозгу?

Аркадий не ответил. И не потому, что что-то скрывал от Адама. Он и сам хотел бы знать ответ на этот вопрос.

После демарша кухонного Трезорки люди как будто слегка оттаяли, задвигались, словно разминая суставы. Максимилиану почему-то представилась детская игра «умри – замри – воскресни». Толстая огородница Акулина, плача, полезла к Люше целоваться. Многие помнили, как отпрыгивала маленькая Люба от непрошеных физических контактов. Могла и укусить. Нынче же ничего – улыбаясь, обняла толстуху.

– Что ж теперь? Что ж? – тормошила кого-то из старых слуг бойкая черемошинская молодайка, нанятая в поломойки вместо Груни. – Барышня у вас всегда такая расхристанная или как? Ванну готовить или уж сразу баню топить станут?

Старший конюх Фрол, за прошедшие годы согнувшийся в спине и изрядно поседевший, протиснулся вперед, важно отодвинув бестолково причитавших баб и девок:

– Пожалуйте за мной, Любовь Николаевна!

Люша беспокойно взглянула на него, раздула ноздри, он подмигнул ей. Она пошла, как телок на веревочке. Трезорка, подбрасывая задик, резво побежал следом.

Все, кто притащился за ними к конюшне, готовы были после побожиться – старая лошадь, услышав горловой крик девушки «Голу-убка-а!», ответила ей тоже по-человечески: «Лю-у-ш-ка-а!» – а потом уж они ничего ни по-каковски не говорили, а когда Фрол хотел барышне сахару для угощения лошади подать, она, рук с лошадиной шеи не снимая, так на него глазами сверкнула, что он смешался и вовсе на навозный двор ушел.

Впрочем, когда Люша спустя полчаса оседлала Голубку, он все равно свое сказал, ибо специалист свое дело знает, а барские выходки ему не впервой:

– Любовь Николаевна, Голубка по злобе своей выхожена сегодня плохо и в годах уже, глядите строго, ежели в галоп поднимете, как бы легкие ей не повредить.

Люша кивнула молча и выехала на аллею. Голубка играла огненным глазом, гнула белую шею и шла так, как будто молодость вернулась к ней в одночасье.

– Чего же это барышня-то: из кареты – в лес, из леса – в конюшню, а теперь куда? – допытывалась поломойка. – Куды ж это она таким макаром поскакала? Ни одеться, ни помыться, ни чаю попить… Оборванная, как в грязи валяли… Это что ж теперь будет-то?

«Уж и будет… чего-нибудь… непременно…» – подумал Максимилиан Лиховцев.

Едва ли не впервые в жизни ему захотелось поскорее уехать из Синих Ключей в Пески, под суетливое крылышко мамы и папы. Но он не мог этого сделать теперь. И размышлял, пытаясь быть честным сам с собою: я не решаюсь оставить друга Алекса с этой новой и как будто опасной Любовью Николаевной? Или мне не хочется оставлять девочку Люшу, на всю жизнь раненную своим нелепым детством, с Александром Кантакузиным?

По деревне Голубка бежала резво, явно понимая, куда держит путь. Встречные крестьяне и бабы таращили глаза, замирали, а потом кидались друг к другу – строить предположения, одно другого дичее. У потемневшего забора с треснутыми горшками на столбах Люша соскочила, бросила поводья, медленно по пустому, заваленному каким-то хламом двору прошла к избе, крытой серой соломой, не стучась, отворила скрипучую дверь.

Семья обедала в горнице. На чисто выскобленном столе стояла большая миска с похлебкой, каждый брал своей ложкой и нес ее над куском темного хлеба, чтобы не капать на стол. Детей было человек шесть, младенцы сидели на руках у сестер, да еще с десяток подростков и уж почти взрослых девиц и парней.

– Здравствуйте! Бог в помощь! – поклонилась Люша.

– И вам здравствуйте!

Мать семейства, не узнавая, с удивлением смотрела на хорошо одетую барышню, отчего-то заляпанную грязью, с прилепленными листьями на мокром подоле. С коляски она, что ли, упала? Выжидала, что еще скажет нежданная гостья. Объяснит ведь как-то…

– Мам, там Голубка! – заполошно крикнул обернувшийся к маленькому оконцу мальчишка.