Время не ждёт - [7]

— Как мне попасть на Каланчевскую площадь?— спросил он у него.

— А ты кто будешь?— в свою очередь спросил пожилой мужчина, приветливо улыбаясь. Шура охотно рассказал о себе.

— И с утра ходишь-бродишь не емши? Ай-яй-яй, — сокрушился незнакомец и предложил:—идем!

Гимназист доверчиво последовал за ним, забыв о том, что дома его предостерегали от общения со случайными людьми. Шагая, Шура думал о куполах «Василия Блаженного», стараясь запомнить, какие из них с шишками, какие с витыми, какие с прямыми полосками... Опомнился он в полутемной комнате с низким потолком в глухом переулке. Вот и «вышел» из «лабиринта»! Сердце слегка сжалось от недоброго предчувствия: ну, не глуп ли он, как одна из тех рыбок, которые вместо выхода из лабиринта, угодили на сковородку? Между тем усатый вышел за дверь и начал с кем-то шептаться. Сердце сжалось сильнее. О чем они там шепчутся? И кто такой этот человек с большими обвисшими усами? Что у него на уме?..

Вошла женщина с охапкой сосновых, пахнущих смолой, стружек и щепок и скрылась за другой дверью. Шура сообразил: значит, этот дядька столяр, и ему стало радостно от этого открытия и стыдно за свои недобрые мысли. Нахмурив брови, он отважно сел, заботливо зачесал свой ежик. За дверью зашипела сковородка, вкусно запахло жареным луком и мясом. Вошел хозяин и, потирая руки, оживленно сообщил:

— Сейчас пообедаем, а потом погуляем по Москве. Хозяйка накрыла стол и накормила обоих простым, но вкусным и сытным обедом.

Пообедав, Григорий Иванович — так звали хозяина — и его случайный гость сели на конку и поехали на Театральную — поглядеть на Большой театр, потом — на Сухаревскую площадь. Весь длинный летний день они осматривали город. Вечером Григорий Иванович усадил Шуру в поезд и пожелал ему счастливого пути. Поезд тронулся. При тусклом свете привокзального фонаря Григорий Иванович махал цветным платком, улыбаясь подростку, как родному сыну. Растроганный Шура с чувством признательности думал: «Что за человек — Григорий Иванович? Он наверно из того «сорта» людей, о которых так тепло отзывался отец, говоривший, что их много на Руси».

Когда сумерки и расстояние поглотили Григория Ивановича, мальчик вдруг вспомнил, что не спросил его фамилии и адреса. Ах, как жаль! И крепко же они подружились за день — водой не разольешь.

На станции, недалеко от Белого Колодезя, Шуру встретил родственник — Иван Котречев, предупрежденный письмом. Котречев положил чемодан в телегу, полную мягкого пахучего сена, усадил мальчика и весело покатил по проселочной дороге. Выехали в поле. Вокруг спокойно колыхалось бескрайное море зеленых, с серебристым отливом, хлебов. Безоблачное синее небо казалось более просторным и синим, нежели холодное петербургское небо. Солнце здесь тоже было другое; оно палило нещадно, и перед глазами Шуры, словно река, могучим потоком двигался горячий воздух, насыщенный пьянящим запахом полевых цветов и тонким перезвоном кузнечиков.

Вот и Белый Колодезь. Село раскинулось на условной границе России и Украины и по виду ничем не отличалось от украинских сел с белыми хатами — мазанками, бахчами, подсолнухами, выглядывающими из-за плетня, и журавлем над колодцем. Людей не было видно на улицах, они ушли в поле или находились на огородах, в хатах.

Первыми встретили Шуру собаки, с лаем бросаясь к телеге. Куры, принимавшие на середине улицы пыльные ванны, вскакивали и с криком, махая запыленными крыльями, устремлялись прочь. На шум выбегали босоногие полуголые мальчишки и, увидя Шуру, громко объявили: «Барич едет, барич едет!». А на их голоса уже выходили парни, бабы, бородатые мужики в латаной и перелатанной одежде и с любопытством рассматривали гимназиста.

Среди могучих деревьев, бросающих на домики густую прохладную тень роскошных садов, бахчей, необъятно раскинувшихся полей и лугов — среди всей этой несказанной красоты природы одни только люди выглядели серыми и невзрачными. Сказочное богатство здешней земли и беспросветная, иссушающая душу бедность крестьян — вот что с первой минуты поразило Шуру.

Котречев подготовил для него и Михаила Александровича чистую комнату, увешанную иконами, вышитыми полотенцами, картиной с бравым генералом на коне, кружевными вырезками из старых газет. Все это сделали заботливые руки хозяйки. У Котречева был сын Петя, года на три старше Шуры. Они познакомились, быстро подружились, и Петя всюду сопровождал своего гостя.

Через день оба мальчика сидели под вечер на завалинке и беседовали. Шура рассказывал о Москве и Петербурге, стараясь живее представить Пете бурливую жизнь этих юродов. Их обступила гурьба ребят, с жадностью ловивших каждое слово рассказчика. Прошел час, но никто не проронил ни слова, никто не ушел. Шура с трудом вызвал на разговор одного из ребят — мальчика примерно своих лет.

— Как тебя звать?— спросил он.

Парень, переминаясь с ноги на ногу, глядя в землю, сопел и заставил трижды повторить вопрос, после чего с трудом выдавил:

— Лешка.

— А по фамилии?

— Игнатьев.

— Игнатьев?— Шура удивился, услышав свою фамилию. Он поговорил с мальчиком, затем с другими ребятами. Все они оказались Игнатьевыми, и многие бабы и мужики, с которыми он знакомился позже, — тоже звались Игнатьевыми. Сколько же бедняков носит его фамилию? Почти все старики оказались бывшими крепостными, и отец Шуры был сыном крепостных. Из всего села одному Михаилу Александровичу удалось «выйти в люди».