Время не ждёт - [57]

— Да, вот получил два письма. В них — слезы честных людей. Морем слез омывает народ письма своим сынам-солдатам... Что ж, будем разговаривать?

Игнатьев заметил, что за два дня гвардейцы несколько поостыли. Однако он не хотел, чтобы ненависть к Рощину ослабла, и поэтому о нем и начал беседу:

— Вы спрашивали в прошлый раз: кто же еще достоин суровой кары, кроме нашего поручика? Многие, очень многие. И именно поэтому трогать его пока не следует.

Непонятно начал рассуждать прапорщик. Разве суд не карает пойманного разбойника из-за того, что на свете есть много других разбойников?

— Я согласен с вами, что Рощин жесток, что телесные наказания солдат нетерпимо унизительны, что тупое упрямство Рощина стоило жизни не только Соколову. Слов нет — это мерзавец, злодей, но ведь есть и другие злодеи.

— А других мы не знаем, ваше благородие, — ответил сидящий на полу Фокин, подняв веснущатое лицо с маленькими острыми глазами.

— А как вы думаете, злодеи есть еще на свете?

— Может и есть где, да они до нас не касаются. Пущай на них найдут управу те, кого они обижают.

— Я вас понял, Фокин, так: мы расправимся здесь с Рощиным, в соседнем полку такие же солдаты, как вы, разделаются с каким-нибудь мерзавцем Сидоровым, в третьем полку — еще с кем-то и так далее. Не так ли?

— Так точно!

— Если всякий постоит за себя, то будет управа всем злодеям, — добавил Коровин.

— А не лучше ли нам объединиться с солдатами тех волков, с недовольными дивизий, корпусов — всей русской армии — и сразу решить вопрос со всеми злодеями?

— Канитель разводить, — махнул рукой Фокин. Большевик Чупрынин и Ткаченко молчали. Первый понимал, к чему ведет разговор прапорщик, второй просто был молчалив.

— Я имею в виду прежде всего не мелких злодеев, а крупных, волею которых льется кровь народа, — мягко убеждал Игнатьев. — Вы говорите, Фокин, что другие злодеи до вас не касаются. А как война, касается она до вас? До ваших детей, хозяйства... касается? Меня, например, она очень коснулась. Вот вам подтверждение — письмо отца.

— Это почему же, ваше благородие, ей до меня не касаться, — воскликнул Фокин с обидой. — Кабы она до меня не касалась, разве я рыл бы здешние земли, да вши, извините, ели бы меня поедом... Опять же и нам письма шлют, почище вашего. Вот оно, горя из него «вовек не выхлебать! — выпалил солдат, извлекая из кармана сложенную треугольником серую бумагу.

Прапорщик взял письмо и с разрешения Фокина прочитал вслух. Половина текста состояла из поклонов всей деревни, а вторая половина — из длинного перечня крестьянских бед.

— Верно, Фокин, война вас сильно касается, — сказал Игнатьев, сочувственно кивая головой. Фокин приосанился, словно он гордился тем, что у него оказалось столько бед. Игнатьев, между тем, продолжал. — Война не меньше касается каждого из вас, каждого солдата и честного человека в тылу.

— Истинно, ваше благородие.

— Истинно, говорите? А кто затеял войну, кто главные виновники ее, — вам не интересно знать? Вам интересно бороться только с одним Рощиным — с этой мелкой рыбешкой?

— Да нешто мы не воюем с виновником? День-деньской из пушек палим по нему, — обиделся Коровин.

Татищев, насупившись, недобро косился на прапорщика из угла. Высказываясь против расправы над Рощиным, Игнатьев заронил сомнение в искренности своего отношения к солдатам. Татищев с каждой минутой становился сумрачней. И вдруг он вспыхнул, заговорил с гневной ядовитостью:

— Мы вас поняли так, ваше благородие: немцев уговариваете бить, поскольку они виновники войны, а Рощина — не трогать, дескать, мелкая рыбешка. Выгораживаете его, своего же офицера, а мы, дурьи головы, открылись вам. Знали же наперед, что ни за какие калачи офицер на офицера не пойдет ради нашего брата, знали и попались, как куры во щи.

Наступила неловкая тишина. Снаружи доносился вечерний шорох сосен. С ненавистью смотрел Татищев и на Чупрынина, но тот не обращал на него внимания, пряча в усах снисходительную улыбку. Свет мерцающей лампы отражался, искрясь, в глазах растерявшихся солдат. Игнатьев нахмурился, деловито погладил усы и выждал минуту.

— Откуда вы взяли, Татищев, — начал он, — что я назвал главной вашей мишенью немцев. Разве я хоть раз употребил слово немец? Не дело — выдавать свои догадки за чужие мысли. Но уж раз вы заговорили о немцах, скажу и я. Вы называете виновниками войны немцев, а они — вас...

— Брешут они про нас, собаки. Мы их не трогали, — отрезал Фокин.

— Кто войну объявлял? — спросил Коровин. — Чего спрашивать, ясное дело — немец, — сказал Татищев.

— Правильно, Татищев, кайзер тоже немец, однако не забывайте: брешет про вас кайзер, а стреляет не он. Стреляет немецкий солдат, который верит в правоту своего кайзера так же, как вы верите в правоту своего царя. Остается выяснить, кто же заблуждается — немецкий или русский солдат? Вы это выяснили, Татищев?

Молчание.

— Или вы решили, что немецкие солдаты — это разбойники с большой дороги? Так позвольте вам сказать, что это такие же отцы семейств со своими брошенными хозяйствами и заботами, как вы, — осторожно, не горячась, но все увереннее наступал Игнатьев.

— Мы люди темные, — нашелся Фокин, — в царских спорах-пересудах не разбираемся, а стоять обязаны, как присягали, за своего, за православного царя.