Время надежд (Книга 1) - [30]

Именно так, через понятное лишь ей, воспринимала и запоминала она все окружающее. И ветер, и цветы, и город таили для нее свое звучание. Порой неизъяснимое словами это ощущение и позволяло безошибочно угадывать равнодушие или внутренний накал чувств других людей. Еще детские сны ее наполняли гномы с флейтами, объяснявшие то, что не могла понять. И люди были для нее как удивительные симфонии, записанные природой, хотя порой фальшивые нотки портили все. К разным людям ее влекло неутоленное желание разгадать их скрытую гармонию. Но почему-то это свойство ее натуры другие принимали за чувственный опыт, за желание легкой близости и, обманувшись, начинали считать ее легкомысленной, непостоянной. Она всегда искренне удивлялась, так как не знала еще, что многие люди готовы самообман приписывать обману.

Теперь в голосе живописца ей слышались растерянность, удивление, что не мог распознать двойственности характера человека раньше. И взгляд его, когда он смотрел на нее, был не взглядом опытного, пожилого мужчины на красивую девушку, а, скорее, взглядом юноши, способного искренне, без тайных мыслей восторгаться красотой. Она вдруг подумала, как несравнимо ближе, понятнее ей этот старый, обрюзгший художник, чем подтянутый, молодой Невзоров.

Одновременно ее привлекал разговор за другим столиком. Жестикулируя, молодой летчик пояснял товарищам ход какого-то воздушного боя. И в ресторанном гомоне она улавливала слова, как дирижер улавливает звуки отдельного инструмента.

- ...Три "фоки" ["Фокке-вульф" - истребитель] еще подоспели. Гляжу, "ишачок" [И-16 - истребитель] Витькин дымит. Кричу ему: "Прыгай!" А он спокойно отвечает: "Фонарь заклинило. Посмотри, как я сейчас рубану..." На таран лезет и поет: "Косы твои да бантики..." Рубанул "мессера" и не допел. Асы тут врассыпную. Я еще одного зажег... Потом сбитого фрица спрашиваю: что же драпали, когда шестеро на меня оставалось? А им в голову пришло, будто мы смертники...

- Когда сдают нервы, оправдание найдется, - сказал другой летчик.

Бутылку шампанского официант принес в серебряном ведерке, набитом льдом.

- Так что мы закажем? - спросил ее Невзоров. - Стерлядь... цыплят... икру?

Его спокойный, тихий голос прозвучал каким-то чудовищным диссонансом. Она даже вздрогнула и закусила губу.

- Что-нибудь... все равно.

- Дал бы, Михеич, еще графинчик, - неуверенным тоном, словно зная, что графинчик не дадут, попросил официанта художник.

- Нельзя, Павел Алексеич, нельзя, - раскручивая проволоку на бутылке, ответил тот. - Уж знаю, когда нельзя...

- Ворчун старый, - проговорил художник с доброй теплотой в голосе и, обращаясь к Невзорову, добавил: - Если упрется, ничего не сделаешь... А ведь когда мы с Ильей Репиным у тебя обедали, не ворчал... Когда это последний раз было?

- В шестнадцатом году, - сказал официант. - Я вам тогда расстегай осетровый подавал, а Илье Ефимовичу картошечку в мундире и черный хлеб. Спор у вас еще был.

- Да, - вздохнул художник. - Он тогда солдата писать хотел. На фронт съездил, а потом все эскизы разорвал. Боялся, таланта не хватит. Это ему, который Ивана Грозного написал, таланта не хватит! Вот и говорил:

"Русский талант - это вдвойне муки и мужество, оттого что, как бы ни хвалили другие, себе не умеет врать".

- Что ж, Павел Алексеевич, - заметил официант, - всякий нож мякоть режет, а не всякий кость берет.

- Это насчет кого?

- О людях...

Официант раскупорил бутылку и, точно любуясь шипучей, искрящейся струей, медленно наполнял вином запотевшие от холода фужеры.

- Так что мы закажем? - повторил Невзоров.

- Картошку и черный хлеб, - ответила Марго.

- С шампанским? - засмеялся Невзоров.

- Гастрономия любит парадокс, - заметил серьезно, без улыбки, официант.

- А мы парадоксов не любим, - усмехнулся какимто своим мыслям художник и поднял рюмку: - Ваше здоровье!

Допив свою водку, он сказал:

- Ты, Михеич, как?

- Как условились, Павел Алексеич. Войско-то где наше собирается?

- Ополчение, Михеич... Как в смутные годы на Руси при князе Пожарском. Для настоящего войска мы с тобой не годны. А записывают у Петровских ворот.

Тот кивнул и вопросительно глянул на Невзорова.

Невзоров стал заказывать икру, осетрину, фрукты, шоколад.

- Ну и картошку в мундире с черным хлебом, - прибавил он, улыбнувшись.

Официант побежал выполнять заказ, а художник встал.

- Благодарю за компанию. Надоел, поди, вам?

Когда художник отошел, Невзоров тихо засмеялся:

- Сообразил...

Тонкий слух Марго улавливал слабые голоса летчиков за другим столиком:

- Рядом с подполковником. Видишь?

- А косы, братцы... Эх!

- Да. На таран здесь не возьмешь.

Марго задумчиво улыбнулась, Невзоров положил руку на ее локоть.

- Я хочу сказать... Давно хочу.

- Костя, - быстро сказала она, угадав по тону, о чем хочет он говорить. - Костя, помните Волкова?

- Волкова? Кто это?

- Сережка... Помните, был у меня? И я вас знакомила.

- А-а... Сердитый юноша, - кивнул Невзоров.

- Он лейтенант. Я видела его мать. - Румянец, оттого что соврала, выступил у нее на щеках. - И Андрей лейтенант. Они уехали тогда в Киев, а писем нет.

- Можно узнать, - сказал Невзоров. - Запишу имя, отчество, год рождения.