Время молчать и время говорить - [36]

Таких подвижников оказалось немного. Я еще буду встречать этих харкающих кровью одиночек на российском отрезке своего извилистого пути в Иерусалим. Большинство воров выбрали, как и другие советские люди, путь тройной бухгалтерии: они думали одно, говорили другое и делали третье. Петр был одним из этого массового поколения воров-хамелеонов, которых воры в законе окрестили "суками" и беспощадно убивали до тех пор, пока чаша весов не склонилась на сторону "ссученных" и не началась резня в обратном направлении. Когда Петр Иконников достиг призывного возраста, он пошел служить в советский флот и совмещал там желаемое с действительным: потихонечку служил, а полегонечку воровал. Но как веревочка ни вилась, а конец ее завязался петлей, и Петр получил срок по приговору военного трибунала. С тех пор его жизнь ничем не отличалась от жизни Кости Зубатова: бесконечные лагеря с кратким перерывом, чтобы заработать новый срок.

Две вещи бросились мне в глаза при первой встрече с Петром: блестящие, как у клоуна, белки глаз и словесный понос. Его рот не закрывался ни на минуту. Говорил он быстро и на сплошной фене[15], но мне это было очень несподручно, и он постепенно перешел к языку, напоминающему русский. Уже к вечеру первого дня я знал о нем все, что мне положено было знать, плюс еще чуть-чуть. По своей глупости я дал ему слова израильской песни "Бокер ба ле-авода". После этого я покоя уже не имел. Теперь, если он не болтал, то пел, чудовищно перевирая слова. Если не пел, то насвистывал мотив. Первые несколько дней мне это нравилось, потом я это терпел, наконец, это стало невыносимым: ни в камере, ни в прогулочном дворике покоя не было.

Понятными мне стали и его сверкающие белки. Медчасть прописала мне какие-то овальные голубые таблетки от печени. Верный правилу не принимать никакой химии, пока не станет невмоготу, я первую же порцию выбросил в унитаз. Но Петр выпросил у меня авансом любые таблетки, которые я получу. Кроме того, он сам придумывал себе фантастические непроверяемые болезни и тоже получал от медсестры какие-то таблетки. Собрав десяток таблеток, он пригоршней ссыпал их в рот и ловил кейф. Однажды даже растолок одну из моих таблеток, размешал ее в обычной воде из-под крана и пытался ввести себе в вену при помощи иглы. Ничего не получилось. Позже, когда я столкнусь с миром уголовников, пойму, что практически каждый из них – наркоман.

Тем временем нам объявили, что на 11 мая назначен наш суд. После суда предстоял этап, и я начал уже готовиться к лагерю. Получая приличную еду в камере, отоварку в тюремном ларьке на 10 рублей плюс ежемесячную посылку от Евы, я начал программу сбережений на черный лагерный день. Моя сберкасса покоилась на трех китах: копченой колбасе, сахарном песке и сухарях. Ева передавала мне ежемесячно 2 кг отличной копченой колбасы, максимум разрешенного. Примерно килограмм в месяц мы с Петром съедали: я отрезал ежедневно примерно пятнадцатиграммовые ломтики ему и себе. Еще один я ежемесячно откладывал в загашник, и, по моим предположениям, накопилось уже килограммов семь-восемь, при любом голоде в лагере я обеспечил себя на год неплохим приварком. Кроме колбасы и сухарей я копил и сахарный песок. Мы имели право приобретать в тюремном ларьке ежемесячно 250 граммов песка. Его я не касался, и весь сахарный песок шел в фонд накопления.

Как-то раз надзиратель раздавал тряпки для мытья пола. Развернув тряпку, я ахнул от удивления: по периметру тряпки шел орнамент из выцветших шестиконечных звезд. Надо было срочно найти способ сохранить тряпку, не пуская ее в дело. Я тут же попросил иголку и нитку для починки брюк. Разорвал тряпку на две и начал шить мешочек из одной из них. Но мой первый блин вышел комом – я не угодил на хорошего надзирателя. Дежурил "Чапаев". Он засек меня и отобрал мешочек. Тогда я дождался более либеральной смены и попросил иголку с ниткой снова. На этот раз я был осторожнее и дошил мешочек до конца. Быстро высыпав в него накопленный сахарный песок, закрепил свое вещное право. Теперь при любом шмоне к нему будут относиться как к таре для хранения продуктов, и он пойдет со мной по этапам, согревая маленькими шестиконечными звездочками.

Сухари, песок и сигареты, которые докупались в тюремном ларьке, – валюта для будущих обменов в лагере, я хранил их в вещмешке под койкой. А колбаса, мой главный жизненный фонд, лежала на подоконнике, кроме одной колбасной палочки, от которой ежедневно отрезались два тоненьких одинаковых кружочка. Подоконник был самым холодным местом в камере, и, по моим предположениям, там она должна была сохраниться лучше всего.

Но холод не помог моей колбасе сохраниться.

Как-то, решив проверить, сколько колбасы уже скоплено, я снял с подоконника газету и обнаружил граммов триста колбасы и много-много воздуха. Посмотрев на Иконникова, можно было ни о чем его не спрашивать. Если учесть дату, когда я последний раз видел свою колбасу, он съедал примерно по килограмму в ночь. Причем делал это втихаря, под одеялом, так как я ни разу не слышал ни звука. Эпопея с накоплением колбасы на черный день закончилась. Моему еврейскому программированию будущего Петр Иконников противопоставил мудрый зэковский принцип: "Умри ты сегодня, а я – завтра".