Время, Люди, Власть. Воспоминания. Книга 2. Часть 4 - [93]

Затем я пригласил и главную стенографистку ЦК КПСС. Помню их по именам: Надежда Петровна и Нина Ивановна. Чаще я работал с Надеждой Петровной Гавриловой. Теперь ее предупредили заранее, что она будет трудиться на этом совещании. И вдруг уже перед самым совещанием мы получили информацию от организаторов, что возникло предложение проводить его без стенографисток. Это нас ошеломило, поскольку мы хотели иметь полную стенограмму переговоров. Нам сказали, что могут присутствовать лишь секретари. Тогда я предложил объявить Надежду Петровну секретарем. Это наше право, хотя, как правило, все секретари - дипломаты и мужчины. С нами же прибыл и такой секретарь. Однако никакого законодательства на данный счет нет, просто на практике я женщин в этом качестве не наблюдал. И я сказал Надежде Петровне: "Вы наш секретарь, поэтому обретаете юридическое признание на международном совещании".

Она умная женщина, все понимала. А так как была несколько молчаливой и унылой, то ответила мне скупой улыбкой. Некоторую серьезность и строгость поведения она вообще всегда сохраняла и на лице, и в манере держаться. Когда мы пришли в зал заседаний, то Надежда Петровна выглядела в черном платье королевой. Мои помощники, которые знали ее биографию, рассказывали мне, что ее отец был цыган, мать - украинка, поэтому она сохранила красивые черты цыганского лица и в своем платье выглядела, как Кармен. Мы шутили: "Надежда Петровна, ни одна страна не выставит равноценного вам секретаря... ". Зашли в зал, стали заходить туда и другие делегации. Первой вошла делегация Англии. Мы поздоровались, и тут же вошла делегация США. Ее члены сразу же последовали на свои места и сели, поприветствовав нас наклоном головы.

Мы это поняли так: "Вас видим, но руки не подаем, находимся в состоянии конфликта и даже психологической войны". Еще до начала совещания я обратился к президенту де Голлю за разрешением выступить с заявлением. Мы хотели предъявить свои ультимативные условия, и от того, как примет их делегация США, зависело, будем ли мы принимать участие в совещании. Я зачитал заявление. Переводчик Суходрев[162] все точно переводил как очень хорошо подготовленный специалист, прекрасно знавший английский язык. Мне он очень нравился. Я сейчас вспоминаю о совместной работе с ним. Фамилия его типично украинская, но не знаю, украинец ли он, ибо от украинского языка в его речи ничто не проскальзывало. Знатоки английского и все журналисты отмечали, что переводчик у Хрущева в совершенстве владеет английским. Итак, я зачитал декларацию. Именно зачитал, потому что в таких случаях никакое вольное изложение недопустимо. При вольном изложении могут появиться лишние слова, не так построится фраза, все это будет зафиксировано, а потом трудно исправить. Если допустить лишнее слово, тем более лишнюю фразу, появится возможность иного толкования текста - в пользу наших противников.

Зачитав декларацию, я уселся. Произошло общее замешательство, особенно после фразы, в которой заявлялось, что мы отменяем свое приглашение, если не будут принесены извинения со стороны США, и президент не сможет стать нашим гостем после того, что он допустил в отношении нашей страны. Эйзенхауэр встал с места, его делегация - тоже, и мы разошлись. Не помню, было ли объявлено, что мы соберемся еще раз, или не было. Одним словом, наша декларация сыграла роль бомбы, которая разметала всех по своим комнатам. Круглый стол, который должен был нас объединить, развалился на части. Инициативу в продолжении совещания проявил де Голль. Через министра иностранных дел он передал нам, что три западные делегации соберутся без нашего участия, обсудят нашу декларацию и определят свое отношение к ней. Мы понимали, что президент США с сопровождающими лицами и со своими союзниками Францией и Англией должен посовещаться, чтобы определить их общую линию.

Отчасти мы надеялись, что де Голль с пониманием отнесется к нашему заявлению, которое должно было бы импонировать его характеру. Он тоже очень строго вел себя при защите чести Франции и французов, так что наше заявление не противоречило его пониманию вещей. Мы ожидали, что он что-либо выскажет публично в поддержку нашей позиции, хотя понимали, что в принципе это для него было почти невозможно. Но думаю, что внутренне он с пониманием относился к нашей позиции. Настроение у меня было боевое, наступательное и приподнятое, хотя я знал, что США не согласятся на горькую пилюлю, которую мы приготовили и заставляем их проглотить. Поэтому и не думал, что они признают публично свою неправоту. Так у нас появился незапланированный свободный день. К какой-то работе иного плана мы не были подготовлены, а в Париже есть, что посмотреть, нашлись бы время и желание.

Малиновский много рассказывал мне ранее о своей солдатской службе во Франции в первую мировую войну[163]. И я обратился к нему: "Родион Яковлевич, далеко ли та деревня, в которой стоял ваш полк на отдыхе во время первой мировой войны?". "Нет, недалеко", ответил он. "А вы хорошо помните те места, чтобы попасть туда без сопровождающих?". "Да, хорошо помню. Помню даже людей, а не только деревню. Я и сам хотел бы побывать там, повидать знакомых, переброситься словечком". Да и мне захотелось поехать туда именно вместе с Малиновским, который солдатом сражался против немцев вместе с французами. Собственно говоря, мы приехали сейчас на совещание по тому же германскому вопросу. Последствия агрессии, которую совершила Германия в 1941 г., еще не ликвидированы, с ней нет мирного договора. Мы надеялись на сочувствие со стороны французского народа. Я и Родион Яковлевич, сопровождающие лица и охрана сели в машины и поехали. Громыко остался в Париже держать связь с делегациями и дожидаться телеграмм из Москвы. Выехали из Парижа по хорошему шоссе, обсаженному липами. Погода стояла ясная, солнечная. В пути наткнулись на липу, которая упала на дорогу, и объехать ее не могли. Чтобы убрать ее, пришли дорожники с топорами и пилами.